Бомарше(Beaumarchais)
Шрифт:
Если в ходе этого процесса на меня поступит донос в парламент, что я намеревался подкупить неподкупного судью и опорочить непорочного человека, то, Всемогущее провидение, сделай так, чтобы доносчик был не слишком умен, пусть сам он окажется замешанным во лжи и подлоге; и если он возьмет себе сообщницу, то пусть это будет бестолковая женщина, которая на допросах будет сбиваться, признаваться в содеянном, а потом отказываться от своих признаний и вновь к ним возвращаться“. Такова была бы моя страстная мольба; и если бы все это было бы мне даровано, ободренный столь великой ко мне благосклонностью, я добавил бы: „Божественное милосердие! Если судьбою предначертано, чтобы в это дело вмешался некий человек со стороны, пусть им будет Марен: если этот посторонний должен будет подкупить свидетеля, то осмелюсь просить, чтобы этот второй
Из трех авторов, выпустивших против Бомарше мемуары, больше всех досталось от него Марену, что было с восторгом встречено публикой, так как у редактора «Газетт де Франс» и главного цензора было достаточно врагов; все только и делали, что цитировали посвященные ему уморительные строки, на всю жизнь сделавшие его посмешищем, а прожил он аж восемьдесят девять лет:
«Ах, господин Марен, как далеки те счастливые времена, когда вы, с выбритым теменем и непокрытой головой, в льняном эфоде – символе вашей невинности, восхищали всю Сиоту своей прелестной игрой на органе или чистыми трелями своего голоса на хорах. С той поры он сильно изменился, наш Марен! Вы посмотрите только, как зло овладевает человеком и разрастается, если его не пресечь вовремя. Тот Марен, для которого высшим наслаждением было: „В алтарь викарию порой передавать дары иль соль“, – сбрасывает детскую курточку и башмаки и одним прыжком из органиста превращается в учителя, затем в цензора, секретаря и, наконец, газетчика; и вот уж мой Марен, засучив рукава по самый локоть, вылавливает зло в мутной воде, во всеуслышание рассуждает о нем сколько хочет, а исподтишка причиняет его сколько может. Одной рукой он создает репутации, другой – развенчивает их: цензура, иностранные газеты, новости рукописные, изустные и печатные, крупные газеты, маленькие листки, письма подлинные, вымышленные, подложные, подметные и пр. и пр., еще четыре страницы этих и пр. – все идет в ход. Красноречивый писатель, правдолюбивый газетчик, талантливый цензор, поденщик-памфлетист, когда он идет вперед, то ползет как змея; когда карабкается вверх, то шлепается как жаба. Словом, крадучись, карабкаясь, где прыжками, где скачками, но неизменно ползком, неизменно на брюхе, он достиг такого положения, что в наши дни мы наблюдаем, как этот корсар торжественно направляется в карете, запряженной четверкой лошадей, в Версаль. В качестве герба на дверцах его кареты – щит в форме органа, на алом фоне которого Слава с подрезанными крыльями и опущенной головой что-то хрипит в свою морскую[9] трубу и топчет искаженное отвращением лицо, изображающее Европу; все это обвито короткой сутаной, подбитой газетами, и увенчано квадратной шапочкой с надписью поверху: Ques-a-co?[10] Марен».
Заканчивался мемуар изложением истории Лизетты Карон и Клавихо; Бомарше вспомнил о ней в связи с тем, что его враги якобы распространили некое порочащее его письмо, хотя он вполне мог и придумать его, дабы иметь повод для рассказа о своих мадридских приключениях. Мы уже говорили о том влиянии, какое оказала эта история на литературный мир, и, в частности, о том впечатлении, что она произвела на Гёте, делавшего первые шаги в драматургии.
Самый же громкий успех выпал на долю стихотворной пародии на Марена под названием «Кес-а-ко»; куплеты сразу же стали шлягером. Мария Антуанетта пришла в такой восторг от этого словечка, что без конца повторяла его, а ее модистка г-жа Бертен в угоду своей августейшей клиентке придумала прическу под названием «Кес-а-ко», которую немедленно переняли все остальные дамы. «Это, – писал Башомон, – был султан из перьев, который модницы прикалывали на затылке; после того, как эту прическу стали носить принцессы и г-жа Дюбарри, она снискала огромную популярность и распространила унижение стертого в прах Марена и на область туалетов». А если добавить к этому, что актеры в театре, встретив в тексте слово «корова» или «чудовище», непременно добавляли к нему прилагательное «морская» или «морское», что вызывало взрывы хохота в зрительном зале, то можно представить себе, насколько упала популярность цензора и возросла популярность Бомарше.
Несмотря на то что приближались слушания по его делу в уголовном суде, автор мемуаров, обличающих Гёзмана, часто бывал на людях и наслаждался тем радушием,
«То, что этот негодяй отравил трех своих жен, хотя был женат всего дважды, так же верно, как и то, что, как это стало известно парламенту Мопу, он съел своего отца, приказав приготовить из него рагу, и придушил свою тешу, сделав с ней бутерброд; а еще более верно то, что я тот самый Бомарше, который убьет вас, если вы немедленно не уберетесь отсюда».
Незадачливый зритель вынужден был ретироваться под улюлюканье всего зала, корчившегося от смеха. А меж тем не стоило шутить такими серьезными вещами: опьяненный успехом и овациями, Бомарше позволил себе несколько расслабиться, тогда как парламент Мопу и не думал складывать оружие.
Глава 23ПУБЛИЧНОЕ ШЕЛЬМОВАНИЕ (февраль 1774 года)
«Я прочитал четвертый мемуар Бомарше, – писал Вольтер, – и никак не могу прийти в себя от обуревающих меня чувств. Я никогда не читал ничего более впечатляющего. Нельзя представить себе более смешной комедии, более трогательной драмы, лучше рассказанной истории и более запутанного дела, так ясно изложенного».
Эти слова свидетельствовали о том, что гений разделял всеобщее мнение. Враги Бомарше, огрызаясь, уверяли, что мемуары он писал не сам.
«Что же они не обратились к тому же автору, чтобы заказать свои?» – парировал их выпады Пьер Огюстен, и с ним согласился Жан Жак Руссо, сказав, что «таких мемуаров для другого не пишут».
Но если Бомарше удалось завоевать симпатии толпы и даже своих гениальных современников, то расположить к себе парламент было куда как сложнее. Лишь один из его членов, советник-докладчик Жен, набрался смелости написать Бомарше:
«Я прочел ваш последний мемуар, сударь, и склоняюсь перед вашими аргументами, прекращая быть вашим судьей, но чтобы избежать каких-либо кривотолков по поводу причин, мешавших мне принять окончательное решение, и причин, побудивших меня, наконец, сделать это, я считаю своей обязанностью поведать о них и вам, и широкой публике…»
И после объяснений своего поведения этот судья, когда-то крайне враждебно настроенный к Бомарше, заканчивал свое письмо так:
«Думаю, я убедил вас, сударь, что в настоящий момент я все еще сохраняю необходимую беспристрастность, чтобы рассудить вас с супругами Гёзман; но ваши атаки усилились до такой степени, что у меня есть все основания опасаться, что публика может заподозрить меня в том, что я настроен против вас. Из-за деликатности этой ситуации я готов пожертвовать своими собственными чувствами и, чтобы дать вам самое верное доказательство моей непредвзятости, я заявляю вам, сударь, что не требую опровержения тех обвинений, что содержатся в ваших мемуарах, но прошу предать гласностиэто мое письмо, копию коего я одновременно передаю господину председателю.
15 февраля 1774 года.
Жен».
Эти признания, тем более примечательные, что Жен поначалу находился среди тех, кто не сомневался в необходимости самым строгим образом наказать обвиняемого, пролились бальзамом на душу Бомарше, которому пять дней назад пришлось пережить очередное тяжелое испытание.
10 февраля 1774 года, за два дня до объявленной премьеры, ему сообщили о запрещении постановки «Севильского цирюльника». Бомарше предстояло вернуть зрителям деньги за купленные билеты.
Враги не дремали: от издателей потребовали представить в канцелярию суда рукописи мемуаров. Гёзман решился на отчаянный шаг и подал жалобу на «девицу де Бомарше и ее брата», обвинив их в том, что они оклеветали его, распространив слух, что он был подкуплен графом де Лаблашем. Г-жа Гёзман требовала возмещения нанесенного ей ущерба в размере 20 тысяч ливров, Бертран хотел получить 10 тысяч, а Марен оценил свои потери в 100 тысяч.
Граф де Лаблаш пытался вызвать Бомарше на дуэль, но тот, годом ранее уклонившийся от дуэли с герцогом де Шоном, счел за лучшее ответить презрительным отказом.