Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю.
Шрифт:
В моем втором «Этапе» доказано, что наши враги, проведавшие обо всем, благодаря злокозненности канцелярий, наложили в Голландии оскорбительное эмбарго на это оружие; что я всячески добивался от наших министров (которые все выдавали себя за патриотов) помощи, чтобы снять это эмбарго, и что все мои усилия были тщетными.
В моем третьем «Этапе» доказано, что, когда я потребовал наконец того или иного решения от двух министров и трех комитетов, что позволило бы мне продать мои ружья на сторону, если в них, действительно, более не нуждались, — три объединенных комитета отвергли сделанное мною предложение забрать назад мои ружья.
Что
Что при выполнении договора все его статьи были нарушены в ущерб мне; что я вынес все это, не жалуясь, потому что речь шла о служении нации, интересы которой я ставлю выше своих собственных.
В моем четвертом «Этапе» слишком убедительно доказано, что, потеряв пять месяцев и изнурив восемь или десять министров, но так и не добившись никакой справедливости, к великому горю для моей страны, я наконец понял, что разгадка всего этого в желании новых министров, чтобы мои ружья перешли в руки их компаньонов, которые перепродадут их нации по цене гораздо более высокой, чем моя, и что мой отказ уступить ружья этим господам по семь флоринов восемь су за штуку привел меня в Аббатство, где мне повторили те же предложения, сопроводив их обещанием выручить меня из тюрьмы и снабдить прекрасным свидетельством, буде я соглашусь на их предложения в Аббатстве, где я, поскольку решительно отверг их, был бы убит 2 сентября, не получи я помощи, не имеющей никакого отношения к министрам, благодаря которой я вырвался из этого проклятого места и ускользнул от их смертоносных замыслов.
В моем пятом «Этапе» доказано, что Лебрен, Клавьер и прочие задержали во Франции г-на Лаога, моего представителя (на которого по договору была возложена передача ружей г-ну де Мольду), чтобы нельзя было покончить с этим делом, если я не уступлю оружия их привилегированному другу; что, разъяренный этими низкими интригами, я подал жалобу в Национальное собрание, которое отдало министру Лебрену приказ в двадцать четыре часа обеспечить мой отъезд, снабдив меня всем, что мне требовалось по договору, чтобы осуществить поставку оружия.
Что это министр дал слово, обязался все выполнить; что он заставил меня потерять еще восемь дней и уехать, так и не получив от него ни денег, ни залога, поверив его лукавым посулам, единственной целью которых было удалить меня из Франции, чтобы погубить окончательно, если я буду упорно отказываться от предложений их покупщика, отправленного ими в Голландию, чтобы возобновить мне предложения через нашего посла, которого я призываю в свидетели.
В моем шестом «Этапе» доказано, что, когда я попросил г-на де Мольда выказать им все мое презрение к их предложениям, они, уверившись, что ничего не заработают ни на мне, ни на моих ружьях, донесли на меня, обвинили устами Лекуантра в Национальном конвенте; срочно направили в Голландию курьера, первого за все время пребывания там г-на де Мольда, чтобы арестовать меня; надеясь, что после обвинения в переписке с Людовиком XVI, которое было ими выдвинуто против меня в Париже, я не доберусь туда живым и их мерзкая интрига никогда не обнаружится; и что, наконец, после моей смерти они получат за бесценок от тех, кто переживет меня, мои ружья, чтобы перепродать их вам по одиннадцать или двенадцать флоринов, как они уже сделали или хотели сделать с отвратительными ружьями с Гамбургских укреплений, которые г-н де Мольд отказался купить по пять флоринов за штуку и которые я также отверг. Допросите г-на де Мольда.
К счастью, некое божество
О граждане законодатели! Я сдержу данное вам слово. Прочтите этот обзор событий и судите сами, являюсь ли я предателем, мнимым гражданином, грабителем? Если так, берите без денег мое оружие, я вручаю вам этот разорительный дар.
Если же вы, напротив, считаете, что я дал веские доказательства моих неустанных трудов, направленных к тому, чтобы вы получили это оружие по цене добросовестного негоцианта, если вы убедились в моих высоких гражданских чувствах, если полагаете, что истинные преступники — мои подлые обвинители, тогда окажите мне справедливость, и окажите ее, не откладывая. Вот уже год, как я мучаюсь и веду жизнь, достойную сострадания!
Я прошу у вас, граждане, отмены декрета, вырванного обманом. Прошу третьего свидетельства о гражданской благонадежности: ваши комитеты уже выдали мне два. Прошу передачи в суд дела о выплате мне проторей и убытков, причиненных моими преследователями!
Я не прошу никакого наказания гражданину Лекуантру. После возвращения во Францию я видел достаточно, чтобы убедиться, что лживая сущность и язвительная форма этого доклада не его рук дело. Встретившись со мной, он тотчас понял, что не следует обрисовывать человека, пока его не знаешь; что, позволяя кому-то водить своей рукой, рискуешь исказить облик. Я видел, как невыносимо он страдает от царящего у нас чудовищного беспорядка, от расхищения казны, допущенного нашими министрами, которые распределяли военные подряды, особенно за истекшую зиму. Я прочел ужасающий доклад, только что написанный и опубликованный им, по вопросу об этих разорительных тратах, способных пожрать республику; и меня теперь гораздо меньше удивляет, что, умело распаляя его патриотизм и обманув чудовищными россказнями, которые он не имел возможности проверить, его легко превратили в доверчивое эхо министерской лжи о деле с ружьями. Любовь к родине ввела его в заблуждение. Он явился, сам того не ведая, орудием мести злодеев, которым не приходило даже в голову, что, выбравшись из их ловушки, ускользнув от смертоносного клинка, я явлюсь, чтобы храбро сорвать с них маску перед вами.
Я подвергался притеснениям при старом режиме! Министры терзали меня; но их притеснения были детскими шалостями по сравнению с гнусностями нынешних!
Положим наконец перо; я нуждаюсь в отдыхе, да и читатель тоже. Я мучил его, утомлял… наводил скуку, последнее хуже всего. Но если он задумается о том, что эти мытарства одного гражданина, что этот кинжал, разящий меня, нависает над каждой головой и грозит и ему так же, как мне, он будет мне признателен за мужество, которое я употребил, чтобы гарантировать его от жребия, поразившего меня в самое сердце!
О моя отчизна, залитая слезами! О горемычные французы! Что толку в том, что вы повергли в прах бастилии, если на их развалинах отплясывают теперь бандиты, убивая нас всех? Истинные друзья свободы! Знайте, что главные наши палачи — распущенность и анархия. Поднимите голос вместе со мной, потребуйте законов от депутатов, которые обязаны их дать нам, которых мы только для этого назвали нашими представителями! Заключим мир с Европой. Разве не был самым прекрасным днем нашей славы тот, когда мы провозгласили мир всему миру? Укрепим порядок внутри страны. Сплотимся же наконец без споров, без бурь и, главное, если возможно, без преступлений. Ваши заповеди воплотятся в жизнь; и если народы увидят, что вы счастливы благодаря этим заповедям, это будет способствовать их распространению куда лучше, чем войны, убийства и опустошения. Но счастливы ли вы? Будем правдивы. Разве не кровью французов напоена наша земля? Отвечайте! Есть среди нас хоть один, которому не приходится лить слезы? Мир, законы, конституция! Без этих благ нет родины и, главное, нет свободы!