Бомба для империи
Шрифт:
Где, господа, найти отставного пьющего актера? Конечно, в Мокрой слободе. Ибо Мокрая слобода в Казани – все равно что Хитровка в Москве. Дно, так сказать. Да такое, что ниже некуда. Иными словами – конец пути.
Сева пошел. Туда, куда в ночное время стороннему человеку лучше не соваться, потому как возвернуться из этих мест можно голым, то бишь обчищенным громилами до нитки, – и это если повезет, ибо можно не вернуться и вовсе. И валяться потом трупом в каком-нибудь болотце, ибо Мокрая слобода потому и Мокрая, что болота да непролазная грязь.
Долгоруков,
Ну, точно Хитровка – похожие тупички и закоулки, куда лучше не забредать даже в светлое время: те же ночлежные дома с «фатерами», занятыми бывшими мастеровыми, попрошайками, блудницами, босяками и прочей человеческой швалью. А еще беспашпортными и гулящими людьми, ворами и громилами. Жили здесь и люди, некогда бывшие приличными, допившиеся «до ручки» и опустившиеся донельзя. К одному из таких людей и направил свои стопы Всеволод Аркадьевич Долгоруков.
Когда он вошел в дом Бутова, в каковом разом помещались ночлежка, трактир и самого низшего пошиба притон, а иными словами – публичный дом, его разом обступили замызганные и оборванные дети.
– Дай, дай, – звучало со всех сторон.
Вот этого делать было нельзя. Стоило только сунуть одному пятачок в протянутую руку, как на вас налетала пара дюжин малолетних попрошаек, ежели не более, и вы в сей толчее ни за что не уследите, как у вас уведут часы, ключи, портмоне, зонтик, трость, а то и запонки вместе с сорочкой.
Сева денег пацанам не дал, но мгновенно выявил в толпе детей заводилу, которого все слушались, и повел деловой разговор именно с ним. Заводилу звали Васьком. Васек свою компанию мигом разогнал и денежку получил сам, потому как именно он вывел Долгорукова на Свешникова. Правда, тот был не совсем трезв…
– Я был в театре лучшим! – заявил Свешников, гордо вскинув голову. – Я играл со стариком Писаревым и с самой великой актрисой Полиной Антипьевной Стрепетовой. Одним из условий ее контракта с нашим театром было то, чтобы мужа ее, Тихона Ивановича Кабанова в «Грозе» Островского, играл только я! И всегда был полный аншлаг. Три раза – верите? – целых три раза я был бенефициантом, – продолжал он перечислять былые заслуги. – Меня ценили, и сам господин антрепренер Медведев говорил, что…
Актер вдруг замолчал, поник головой и тяжко вздохнул. Похоже, он и сейчас играл. Роль, которую ему определила сама жизнь: бывшего актера, знавшего успех, любовь публики и рукоплескания. И потерявшего все перечисленное из-за пагубной склонности закладывать за воротник, освободиться от которой не хватало сил, а теперь уже и желания…
– А еще какие роли вам приходилось играть? – спросил бывшего актера Сева Долгоруков, чтобы как-то поддержать разговор.
– Мне, молодой человек, – снова гордо вскинул голову Свешников, – много кого приходилось играть. К примеру, Аргана в «Мнимом больном» великого Мольера, Русакова в «Не свои сани не садись» господина сочинителя Островского, Мордоплюева из «Жениха…».
– Аргана? – переспросил Всеволод Аркадьевич.
– Аргана, – гордо вскинув подбородок, ответил
– Что вы играли Аргана – это очень хорошо, – заключил Всеволод и взял актера с собой.
И тот отлично справился с предложенной ролью фальшивого представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре». Долгоруков же в результате отлично проведенной аферы выручил за дом с погребом восемьдесят тысяч, в то время как самая красная цена ему была не более двадцати.
Позже Свешников не раз приглашался «на массовки», а иногда и на «вторые роли», после чего Всеволод Аркадьевич всегда и без задержек выплачивал отставному актеру его гонорар.
Свешников выбрался из ночлежки, снял крохотный домик в Собачьем переулке недалеко от Рыбнорядской площади и даже завел экономку, которая время от времени исполняла для него роль супруги. Правда, невенчанной. Пил Павел Лукич по-прежнему, но в отчаянные запои не впадал. Ибо не с чего было уже особо отчаиваться – жизнь-то налаживалась…
Вот и на сей раз ему выпала роль сыграть самого себя – отставного пьющего актера, коему негде было жить, а посему он вынужден прозябать в заброшенном доме. Роль была со словами. Ключевыми в них были следующие:
– Не убивайте меня! Я ничего никому не скажу…
Сыграл он ее превосходно.
Ленчик бывал у Свешникова и ранее. Так что шел он к нему, как к себе домой, не глядя по сторонам. Посему, свернув в переулок, едва не столкнулся с торопливым, хорошо одетым, плотно скроенным господином в очках с золотой оправой.
– Прошу прощения, – машинально произнес тот, вежливо обойдя Ленчика.
«Во-от, – сказал Ленчику тот, что сидел у него внутри. – Учись, как следует себя вести добропорядочным людям. Вежливость еще никому не навредила…»
Тот, что сидел внутри, всегда говорил правильно. А как бы сказал Ленчик еще совсем недавно? «Куда прешь? Не видишь, что я иду. Посторонись!» И что бы на это ответил тот, с кем едва не столкнулся Ленчик? «Сам куда прешь, остолоп?» Или «разуй глаза»? Ну и кому от этого стало бы лучше? Ленчику? Разумеется, нет. Перепалка его бы разозлила, и ежели бы он не сорвал свою злость на встречном, то выместил бы ее на ком-то другом. А тот – на ком-нибудь третьем, третий – на четвертом… И пошла бы эта злость и недоброжелательность по цепочке, возможно, нескончаемой. Ну и кому это надо?
А стало бы лучше тому, с кем едва не столкнулся Ленчик и который ввязался с ним в словесную перепалку? Тоже вряд ли. Так к чему злиться? Не лучше ли вот так культурно разойтись, как и положено добропорядочным и воспитанным людям? Ведь настроение даже улучшилось от этого услышанного «прошу прощения», ей-богу, право…
– Это вы меня простите! – запоздало бросил в спину прохожему Ленчик. Тот полуобернулся, блеснув стеклышками очков, едва улыбнулся и заторопился дальше.
Калитка забора, за которым стоял домик Актера, была открыта.