Бомба для империи
Шрифт:
– Надо же, а немец-то наш ругается по-русски, – весело сказал помощник полицеймейстера Розенштейн и кивнул Полупанову. Тот ловко надел на Луку и «Фердинанда фон Геккерна» ручные кандалы – два металлических кольца, соединенные между собою цепью. Замкнув на них замки, он повел обоих на выход. Чемодан с деньгами, представлявший улику, ввиду слишком крупной суммы был оставлен в банке в специальной сейфовой ячейке. Вплоть до дня судебного разбирательства.
В той же коляске, в которой фальшивый фон Геккерн приехал в банк за двумя миллионами рублей, его и Луку
Лука молчал. А вот «Фердинанд фон Геккерн» рассказал все.
Когда коляска с полициантами, Лукой и фальшивым «немцем» выехала в арку и скрылась из виду, а играющие роль мужиков агенты жандармского управления перестали судачить и отправились по своим делам, Ленчик отнял руки от головы и огляделся. Вместо лица, мокрого от слез или, на худой конец, искаженного гримасой раскаяния и печали, можно было увидеть лицо довольного собой и жизнью человека, какое можно встретить у того, кто выполнил трудную и ответственную работу, которую, кроме него, исполнить никто не способен. Ленчик легко спустился со ступеней крыльца и походкой человека, не обремененного тяжестью на душе, вышел из арки и направился к закрытой коляске, до сих пор поджидавшей запаздывающих с выходом седоков. Подойдя к коляске, Ленчик широко улыбнулся и произнес:
– Тук-тук-тук.
При этом он постучал костяшками пальцев по дверце. Дверца тотчас приоткрылась, и на Ленчика уставились глаза Долгорукова.
– Ну, что? – быстро спросил он.
– Все, – ответил Ленчик.
– Их увезли?
– Увезли.
– Залезай и рассказывай, – и Ленчик залез в коляску.
Дверца закрылась, и на него уставились три пары глаз: Севы, Африканыча и «графа». И Ленчик начал рассказывать…
– Ты как-то спрашивал меня, какая роль будет отведена тебе в нашем деле, – начал издалека Долгоруков, когда они были одни в его кабинете.
Был поздний вечер, последний перед знаменательным днем, когда на счет «Акционерного общества Казанско-Рязанской железной дороги» должны были поступить два миллиона российских рублей. Что они будут у них в кармане, Всеволод уже не сомневался, как не сомневался и в том, что ушлый Бурундуков потребует увеличить мзду за любезность, а возможно, и попросится в долю. Огонь-Догановский, Давыдовский и Африканыч разбрелись по своим комнатам, а Лука уже спал на диване в гостиной или притворялся спящим – этого человека до конца понять было невозможно.
Сева закурил сигару, что означало некоторую нерешительность и сомнения в его мыслях. Про это все знали, оттого в такие моменты с разговорами к Долгорукову не совались. Знал об этом и Ленчик. После произнесенной фразы про его участие в деле промолчал, ожидая, что Всеволод Аркадьевич скажет дальше.
Сева пыхнул сигарой и проследил, как дым медленной струйкой поднимается к потолку, когда дым рассеялся, он негромко произнес:
– Я думаю, Лука постарается завладеть всеми нашими деньгами. Нет,
После этих слов Ленчик поймал себя на мысли, что тоже думал об этом. Но как-то мельком: просто однажды в голове пронеслось опасение, что Лука, возможно, не захочет удовлетвориться тремястами шестьюдесятью тысячами. Однако опасение осталось лишь боязнью, не более того, а у Всеволода Аркадьевича оно оформилось во вполне конкретный план.
– Также я уверен, что Лука сообщил Густаву о том, что на днях мы снимем по аккредитиву два миллиона рублей. И он наверняка получил приказ привезти эти два миллиона рублей ему, – после этих слов Долгоруков посмотрел Ленчику в глаза и добавил: – Ведь может такое быть?
Это был уже конкретный вопрос, адресованный ему, и Ленчик немедленно ответил:
– Более чем возможно.
Ответ был замечателен тем, что несколько лет назад в устах Ленчика такой ответ был бы попросту исключен. Как бы он ответил на это семь лет назад? Да никак бы не ответил. Он бы попросту беспечно пожал плечами. Мол, ты начальник, ты и думай… А как бы он ответил шесть лет назад? Да так же, собственно. А пять? Возможно, Ленчик напустил бы на себя задумчивый вид и ответил бы, к примеру, таким образом:
– А то!
Но его сей «глубокомысленный» ответ и сведенные к переносице брови вовсе не означали бы, что он «прокачал» ситуацию в голове и ответил продуманно.
А как бы Ленчик ответил на вопрос Севы четыре года назад? Или даже три? Скорее всего, он бы глубокомысленно изрек что-то вроде:
– Все может быть.
Опять-таки предоставляя право решения Долгорукову, по праву главного в их команде.
Ответ Ленчика, который мог бы услышать Сева два года назад, возможно, и год назад, звучал бы следующим образом:
– Тебе и правда важно мое мнение? – ответил бы сначала вопросом на вопрос Ленчик. Что означало: он начал думать самостоятельно…
– Да, важно, – сказал бы Всеволод Аркадьевич.
И тогда Ленчик ответил бы:
– Такое, наверное, может быть.
Что являлось бы в этой фразе лишним? Слово «наверное», которое все же предполагало бы некоторую нерешительность суждения, притом что Ленчик уже вряд ли сомневался бы, что Лука сделает именно так, как говорит Долгоруков.
Теперь же он ответил: «Более чем возможно». Это означало, что Ленчик мало того, что согласен с доводами Севы, но он имеет на все это и собственное мнение, даже более решительное, нежели у него. А следовательно, он уже дорос до уровня «Червонных валетов».
Долгоруков оценил фразу Ленчика. Ведь, помимо того, Ленчик набрался у бывших «червонных валетов» мастерства и изящества в проведении махинаций и афер, он стал более-менее грамотно разговаривать и вообще стал более интеллигентен, что ли… Изменение поведения и характера выражалось не в наличии у него пяти костюмов наивысшего качества, трости с перламутровым набалдашником и едва не десятком отличнейших шляп «Хомбург», но чем-то иным, для выражения чего не имелось подходящих слов. Ну, да и пес с ними…