Бомба в Эшворд-холле
Шрифт:
– Что, таких, как миссис Истервуд, было немало? – тихо добавил суперинтендант.
И опять ответом ему было молчание.
– Я понимаю ваше чувство преданности хозяину, – сказал Питт, – и восхищаюсь им… независимо от того, кому вы преданы, мистеру Гревиллу или его вдове.
Кучер вздрогнул.
– Но он убит, его ударили по голове, и он утонул в ванне, – продолжал Томас. – И пробыл в ней всю ночь, пока Долл не нашла его там. Он был голым, и лицо ушло под воду…
Его собеседник вздернул голову. Глаза у него сощурились
– Вам незачем мне все это рассказывать! Это приличным-то людям и знать не полагается…
– А они и не знают. – Питт приблизился и подал вознице чистую тряпку. – Но я собираюсь узнать, кто это сделал. Виноват в этом не кто-то один неизвестный, потому что человека, который правил лошадьми, со светлыми выпученными глазами, в Эшворд-холле нет. Кстати, и в Лондоне был убит еще один хороший, приличный человек, семейный… Все это дело рук тех же самых людей. Я хочу притянуть их всех к ответу, и сделаю это. И если мне для этого нужно будет знать некоторые грязные подробности о женщинах вроде миссис Истервуд и еще что-либо такое о мистере Гревилле, о чем публике знать не нужно, я узнаю это обязательно.
– Да, сэр, – проворчал кучер.
Ему страшно не хотелось говорить, но выбора не было. Он обеими руками вцепился в упряжь и сгорбился еще больше.
– Так были другие дамы вроде миссис Истервуд? – требовательно спросил полицейский.
– Да, несколько. – Кучер поглядел на Питта и глубоко вздохнул. – Все больше по лондонской дороге, – добавил он. – Но никогда чтобы с женой друга-приятеля. У друзей он ничего не брал. Только с теми, кто желал…
Затем он вдруг осекся.
– А это не считается, – закончил Томас и вдруг вспомнил о письме Мальколма Эндерса.
– Ну, таких, что не считаются, таких не было, мистер Питт, – сказал возница.
– Даже шлюх?
Кучер покраснел.
– Нечего вам женщин шлюхами называть, мистер Питт. Мне все равно, кто вы сами есть, но не желаю я вас слушать, и точка.
– И таких девушек, как Кэтлин О’Брайен? Которые с любым мужчиной могут, только бы получить какую-нибудь выгоду и… – Суперинтендант вдруг остановился, увидев, как яростно вспыхнули глаза слуги – в них даже мелькнула боль. Да, он зашел слишком далеко.
– Извините, – сказал Томас совершенно искренне.
Мысленно он теперь представлял себе всю историю. Одна из десятков вариаций на старую тему. Хорошенькая горничная, хозяин, который привык брать все, что ему заблагорассудится, и не считает слуг такими же людьми, как он сам, умеющими нежно любить, обладающими чувством собственного достоинства и страдающими, если их оскорбляют. Эйнсли, видимо, даже и помыслить об этом был не способен.
– Но она была не такая! – вызверился кучер. – Не можете вы так о ней говорить!
– Я хотел только, чтобы вы все рассказали откровенно и честно, – ответил Питт. – Так что же случилось с Кэтлин?
Его собеседник все еще злился. Томас вспомнил другого
– Ее уволили за воровство, – ответил возница ворчливо, – но на самом деле это потому, что она никому не разрешала тронуть ее.
Питт почувствовал облегчение. Он так сильно сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони.
– И она вернулась в Ирландию? – спросил он.
– Не знаю. Мы отдали ей все, что могли, – я, кухарка и мистер Уилер.
– Это хорошо. Но вы все еще уважаете мистера Гревилла?
– Нет, сэр, но я уважаю хозяйку. И не хотел, чтобы она обо всем этом знала. Есть такие леди, что знают все про мужей и живут спокойно. А есть такие, что не могут так-то. И я вот думаю, что она не смогла бы. Нет в ней ничего такого жесткого, как некоторые говорят, практичного… Вы ведь не скажете ей, нет?
– Я ничего не скажу ей, если не буду вынужден, – пообещал Питт с сожалением, потому что знал, какой суровой бывает необходимость рассказывать обо всем в подобных случаях. Как бы ему хотелось заверить кучера, что его хозяйка не услышит ничего оскорбительного для ее самолюбия!
Уже начинало смеркаться, когда они ехали обратно. Осенним вечером свет убывал быстро, и Томас очень радовался, что ему не приходится прокладывать путь через живые изгороди и рощицы в одиночку. Ветер почти стих, но с каждой минутой становилось все холоднее, и ледяной воздух уже сильно пощипывал кончик носа. Под копытами лошади потрескивали сучья, и ее дыхание вырывалось белеющими в темноте облачками.
Через полтора часа езды они увидели огни Эшворд-холла и подъехали к конюшням, чтобы спешиться. В прежние времена Питту всегда собственноручно приходилось расседлывать лошадь, прогуливать ее, вытирать насухо, кормить и поить, а иногда заботиться и о лошади Мэтью. Поэтому теперь он почувствовал себя отставленным за ненадобностью, когда ему пришлось передать лошадь на чужое попечение и просто удалиться. Этот эпизод еще раз напомнил ему, как далеко он ушел от той обстановки, в которой родился.
Пирс, молодой и ловкий, сейчас, правда, страдающий от душевной боли, соскочил с коня небрежно и ни о чем не заботясь, как обычно человек снимает пиджак у себя дома.
Суперинтендант вошел следом за ним в дом через боковое крыльцо и стал вытирать подошвы сапог о железную узорчатую решетку.
В доме было тепло – даже в просторном холле, который, казалось, заключил его, промерзшего в осенней темноте, в дружеские объятия. Встретивший их лакей проявил большую предупредительность.
– Что-нибудь принести вам, сэр? – спросил он и этим немало удивил Питта. Суперинтендант на мгновение забыл, что в этом доме он специально приглашенный гость, а Пирс – всего лишь второстепенный, да к тому же и молодой.