Боратынский

Михайлов Валерий Федорович

Между тем и «Стансы», и в особенности «Последняя смерть», написанные в 1827 году, — произведения, с которых начался новый этап творчества Боратынского: зрелый мастер, доведя элегию до совершенства, обратился к философской лирике и сразу же поднялся на невиданную высоту.

Предшествовал ли этому взлёту эмоциональный толчок?

Что так поразило, ранило его сердце, когда на исходе весны 1827 года он приехал в свою тамбовскую глушь, в Мару?

Может, сильно сдавшая за последние годы, какая-то потерянная и ушедшая в себя мать?.. Вконец ветшающий родимый дом, просевший, словно могила, в сырую землю посреди вековечного, неизбывного молчания степей?.. Старый, запущенный сад с порушенными строениями, которые когда-то любовно возводил отец?..

Судьба поэта была вроде бы улажена: и свобода, и любящая жена, и крошка

дочь… — окончилось, казалось бы, бесконечное прозябание в неопределённости, упали наконец судьбой наложенные цепи, — но почему же и теперь он не ощущал всей полноты чаемого всю жизнь счастья?.. Какая отрава точила кровь и мучила воображение?..

В Маре под прошлой жизнью была проведена черта:

<…> Я твой, родимая дуброва! Но от насильственных судьбин Молить хранительного крова Пришёл просить я не один. Привёл под сень твою святую Я соучастницу в мольбах: Мою супругу молодую С младенцем тихим на руках. Пускай, пускай в глуши смиренной С ней, милой, быт мой утая, Других урочищей вселенной Не буду помнить бытия <…>. («Судьбой наложенные цепи…», весна 1827)

Но заклинание не помогло: другие урочища вселенной не отпускали…

Быт отступил — предстало бытие.

Совершенно новое для себя стихотворение написал тогда Боратынский… Впрочем, эсхатологические мотивы тогда носились в воздухе. Это было время, когда и в Европе, и в России толковали о комете, которая должна была через несколько лет упасть на Землю и чуть ли не погубить всё живое. В. Ф. Одоевский даже написал книгу о гибели Земли в результате этого столкновения, причём человечество будто бы с восторгом ждёт своего растворения в огненной стихии, становясь Солнцем. Дж. Байрон, напротив, предсказывал в поэме «Тьма» гибель жизни на Земле от того, что Солнце погасло… Боратынский далёк от космических катаклизмов — ему вполне хватает земных. Может быть, единственное, что связывает «Последнюю смерть» с предыдущими его стихами, это несколько строк из написанного чуть раньше стихотворения «Судьбой наложенные цепи…»:

<…> Промчалось ты, златое время! С тех пор по свету я бродил И наблюдал людское племя, И, наблюдая, восскорбил <…>.

Глубочайшая скорбь, наверное, и подвигнула его к «Последней смерти»…

Неизвестно, начал ли он писать это стихотворение ещё в Москве или приступил к нему в Маре. Даты под стихами поэт обозначал крайне редко. Датировка же этого произведения условна: «До начала 20-х чисел ноября 1827» — и основана по времени вероятного срока посылки стихотворения из Мары в Петербург — Дельвигу.

Есть бытие; но именем каким Его назвать? Ни сон оно, ни бденье: Меж них оно, и в человеке им С безумием граничит разуменье. Он в полноте понятья своего, А между тем, как волны, на него, Одни других мятежней, своенравней, Видения бегут со всех сторон: Как будто бы своей отчизны давней Стихийному смятенью отдан он. Но иногда, мечтой воспламененный, Он видит свет, другим не откровенный <…>.

Огранка этого большого стихотворения — мерный, завораживающий пятистопный ямб 12-строчной строфы, найденной для выражения невыразимого: долгое и отчётливое дыхание ясной и суровой мысли.

Это бытие меж сном и бденьем, порождающее видения,

интуитивно прозревает стихийное смятение отчизны дальней — быть может, ещё довременный хаос, из которого появился мир, — и тут же оно открывает картину грядущего:

Созданье ли болезненной мечты Иль дерзкого ума соображенье, Во глубине полночной темноты Представшее очам моим виденье? Не ведаю; но предо мной тогда Раскрылися грядущие года; События вставали, развивались, Волнуяся, подобно облакам, И полными эпохами являлись От времени до времени очам, И наконец я видел без покрова Последнюю судьбу всего живого <…>.

Мечта — по-нынешнему фантазия; природа видения непонятна самому поэту; ясно лишь одно: всем своим существом он давно, может быть, с самого раннего детства пытался понять: откуда взялось всё это (жизнь)? и чем же оно кончится?..

Сначала мир явил мне дивный сад; Везде искусств, обилия приметы; Близ веси весь и подле града град, Везде дворцы, театры, водометы, Везде народ, и хитрый свой закон Стихии все признать заставил он. Уж он морей мятежные пучины На островах искусственных селил, Уж рассекал небесные равнины По прихоти им вымышленных крил; Всё на земле движением дышало, Всё на земле как будто ликовало <…>.

Видение поначалу открывается картиной царства человека, заселившего всю землю и властвующего над стихиями. Люди сумели покорить природу, выдумав «хитрый свой закон». Каков эпитет! (Эпитетом Боратынский, как никто иной, мог разом обнажить суть, открыть, выявляя смысл, новые, неожиданные пласты образа.) Хитрый — значит: искусный, мудрёный, изобретательный, замысловатый, затейливый, но и: злостный, лукавый, коварный (В. Даль). Самолёты и ракеты, чудо XX века, и рукотворные острова в море, появившиеся в конце XX века и в веке XXI, — всё это видится во глубине полночной темноты посреди степных, почти что безлюдных пространств…

Но что-то тревожное уже таится в этом дивном саду — и выражено оно всего одним зыбким словом — как будто («Всё на земле как будто ликовало…»).

Пока ещё кажется, что могущество человека утвердилось на земле раз и навсегда:

Исчезнули бесплодные года, Оратаи по воле призывали Ветра, дожди, жары и холода, И верною сторицей воздавали Посевы им, и хищный зверь исчез Во тьме лесов, и в высоте небес, И в бездне вод, сражённый человеком, И царствовал повсюду светлый мир. Вот, мыслил я, прельщённый дивным веком, Вот разума великолепный пир! Врагам его и в стыд, и в поученье, Вот до чего достигло просвещенье! <…>

Однако разгадка той подспудной тревоги, что невольно ощущает видящий, в самой его лексике, в точно найденном слове: прельщённый.

Боратынский, обычно избегающий в своих стихах религиозных образов, словно бы проговаривается этим словом. Прелесть, по церковному толкованию, заблуждение, прельщение, обман.

Могущество разума в материальном мире, да, может быть, и сам разум, как и хвалёные достижения просвещенья — не более чем прельщение, обман.