Боратынский
Шрифт:
Боратынский, конечно же, лучше записных журнальных моралистов знал, что его княгиня Нина отнюдь не образец для поведения жён и барышень на выданье. Недаром он, принося в дар книгу со своим «Балом» семнадцатилетней свояченице Сонечке Энгельгардт, к которой горячо привязался после женитьбы на её сестре, сопроводил посылку изящным стихотворением:
Тебе ль, невинной и спокойной, Я приношу в нескромный дар Рассказ, где страсти недостойной Изображён преступный жар? И безобразный, и мятежный, Он не пленит твоей мечты; Но что? на память дружбы нежной Его, быть может, примешь ты. ЖилецПридирчивые критики «Бала» напрасно торжествовали, «уличив» поэта в подражании Пушкину. Арсений лишь отдалённо напоминает Онегина, а мамушка вовсе не походит на няню Татьяны Лариной. Боратынский сознательно пошёл на это, внешнее, сходство с пушкинскими образами, чтобы отчётливее показать своё, собственное — новый характер, который он открыл в литературе образом мятущейся Нины. Критик Л. Андреевская в своей работе «Поэмы Баратынского» точно определила суть этой художнической новизны:
«„Картины светской жизни также входят в область поэзии“, — писал Пушкин Рылееву на его упрёк по поводу светской жизни, данной им в Евгении Онегине. — И не это было смелой новизной Баратынского. Смелым и новым было то, что на этот раз он вовсе не обходит Пушкина и Байрона, а идёт откровенно на то и другое, не обходя, а преодолевая… Демоническим он делает не героя, а героиню <…>.
В критике было обращено особое внимание на создание этого образа. Даже придирчивый Белинский, и тот им остался доволен. Ещё находились под живым впечатлением Дон-Жуана Байрона, а Баратынский не побоялся переключить его:
На грудь роскошную она Звала счастливца молодого; Он пересоздан был на миг Её живым воображеньем; Ей своенравный зрелся лик, Она ласкала с упоеньем Одно видение своё — И гасла вдруг мечта её…»Эда была жертвой смиренной любви — Нина стала жертвой любви страстной.
Эти два женских типа больше всего занимали воображение Боратынского — и поэта, и человека.
«Эда», несомненно, продолжилась «Балом»: одна героиня вступила в заочный разговор с другой. Поэту надобно было созерцать свою воображаемую картину вполне…
Что касается мамушки, то первым догадался о замысле Боратынского П. Плетнёв: «Кто из любителей русской поэзии не помнит наизусть разговоры Татьяны Пушкина с её няней? Это верх грации и простоты. И что же? Баратынский не усомнился в своей поэме „Бал“ обработать подобную сцену. В ней и тени нет подражанья…»
Л. Андреевская замечает по этому поводу: «Нет подражанья, потому что вся сцена перенесена в иную плоскость, потому что именно этой сценой и завершается драма героини. Баратынскому нужно было подвести к эффекту самоубийства, обставив его психологически, а не бутафорски. Молитва няни и её шёпотливый разговор с княгиней тем и разительны, что княгиня уже ничего не слышит и ни на что не отзывается:
„…Ты знаешь, мало ли о чём Мелю я старым языком; Прости, дай руку мне“. Вздыхая, К руке княгининой она Устами ветхими прильнула — Рука ледяно холодна…»Дидактика, приписанная поэме «Северной пчелой», также нисколько не занимает Боратынского: его как художника волнует лишь одно: вполне ли нарисован образ княгини Нины.
Реальная Аграфена Фёдоровна Закревская, «беззаконная комета в кругу расчисленном светил», дожила до глубокой старости, пережив и Пушкина (который некогда молил её: «<…> Но прекрати свои рассказы, / Таи, таи свои мечты: / Боюсь их пламенной заразы, / Боюсь узнать, что знала ты»), и Боратынского, — княгиня же Нина умерла молодой.
Судьба Закревской — правда жизни; судьба Нины — правда искусства.
Поэму-сказку «Переселение душ» Евгений Боратынский сочинил в 1828 году. Видно, подустал от «Бала», от бесконечной доработки и отделки поэмы — и решил создать нечто лёгкое,
Осенью этого года князь П. А. Вяземский сообщил А. И. Тургеневу в Париж, что скоро в альманахе «Северные цветы» появится «прекрасно рассказанная сказка Боратынского». По тону письма видно, что Вяземский — в самом добром расположении духа: он хвалит Боратынского за чувства и за ум, тонкий, глубокий и самобытный, — и тут же, словно бы в доказательство, приводит их недавний разговор о московском митрополите Филарете, к которому Боратынского «возит его тесть Энгельгардт»: «Он говорит, что ему Филарет и вообще наши монахи сановные напоминают всегда что-то женское: ряса как юпка и в обращении какое-то кокетство, игра затверженной роли, и прочее. Мне кажется это замечание удивительно верно <…>».
По сути поэма «Переселение душ» — сказочная притча, и, как всякая притча, она поучительна.
Шутливая преамбула ненароком предупреждает, как не просто стало в размножившейся семье людской найти себе достойную пару:
<…> Куда пойду? Мечтаешь с горем, На хладный север, знойный юг? За Белым иль за Чёрным морем Блуждаешь ты, желанный друг? Не всё. Задача есть другая. Шатаясь по свету, порой Столкнёшься с родственной душой И рад; но вот беда какая: Душа родная — нос чужой И посторонний подбородок!.. <…>Гоголевской «Женитьбы» ещё нет и в помине, а комическая завязка его пьесы вся налицо в двух последних стихах…
Однако продолжим вступление:
Враждуют чувства меж собой; Признаться, способ мировой Находкой был бы из находок! Но он потерян между нас, О нём живёт один рассказ. <…>Этот способ — отыскать родную душу, которая дороже всего на свете.
Египетская краса-царевна Зораида отвергла всех женихов и все блага земные — и поменялась душой с простой пастушкой, в которую влюблён молодой певец, лишь бы только быть с ним рядом, жить душа в душу, — а его, родную себе душу она сразу же угадала, когда он во дворце запел о любви. С пастушкой Ниэтой, «дурочкой степной», царевне было нетрудно договориться, — и вот её душа вошла в пастушку и навсегда покинула дворец, а душа пастушки оказалась в теле царевны, оставшейся в роскошных покоях. И чудесное преображение: от прекрасной Зораиды «осталась тень одна», а лицо пастушки молодой заблистало вдруг «дивной красотой»:
С главой поникшею Ниэта, С невольным пламенем лица Тихонько вышла из дворца, И о судьбе её до света Не доходил уж слух потом. Так что ж? О счастии прямом Поведать людям неудобно; Мы знаем, свойственно ему Любить хранительную тьму, И драгоценное подобно В том драгоценному всему. Где искромётные рубины, Где перлы светлые нашли? В глубоких пропастях земли, На тёмном дне морской пучины. А что с царевною моей? Она с плотнейшим из князей Великолепно обвенчалась. Он с нею ладно жил, хотя В иное время не шутя Его супруга завиралась, И даже под сердитый час Она, возвыся бойкий глас, Совсем ругательски ругалась. Он не роптал на то ничуть, Любил житьё-бытьё простое И сам, где надо завернуть, Не забывал словцо лихое. По-своему до поздних дней Душою в душу жил он с ней. <…>