Борьба незримая (Книга 2)
Шрифт:
Раздались громкие, бьющие по барабанным перепонкам удары в дверь.
– Нет никого, что ли?
– спросил голос, явно принадлежащий человеку, привыкшему работать в шуме: это тоже было слишком громко.
– Подождем... нынче сразу не отворяют, да и час не очень для визитов...
"Неужели - Олька? Ну и сталкивает же нас..."
Удары... Молчание... Молчание, полное невидимой, дышащей массы тел.
– Может - дверь выломать? У черного хода стоят - никто не уйдет.
– Погоди, успеем.
Сережа с недоумением поймал себя на том, что ему хочется, чтобы дверь начали ломать, хочется начать стрелять... что, более того, ему страшно
"Господи, Господи, Господи, сделай что-нибудь! Сделай что-нибудь. Господи, иначе я начну сейчас стрелять! Я не могу больше. Господи, я сейчас начну стрелять и не смогу удержать себя?" - беззвучно шевелились Сережины губы.
– А дверь-то заколочена!
– Точно... доски! Из-за этой чертовой темноты столько времени зря потратили...
– Может, все-таки выломать?
– За каким ... ! Пошли к другой квартире...
– А там и смотреть нечего - загажено и пусто, как в нижней, только дверь держится...
– Ну и ладно, к шутам! Тем лучше. Пятнадцать домов еще прочесать до утра!
– Последнюю фразу Олька (а это без сомнения был Олька) произнес, уже явно спускаясь по лестнице. Снова начался топот...
– Махры не будет разжиться?
– Утром еще вышла: быстро идет, падла, не то что хороший-то табачок...
– ...А верно комиссар сказал - до утра и есть... Много этак завтрова наработаешь...
Последние шаги стихли внизу: опустилась режущая, невыносимая тишина.
Машинально подчиняясь инструкциям Некрасова, Сережа выждал еще около получаса: шаги не возвращались. Он с трудом, будто таща на себе пуд свинца, поднялся и начал медленно спускаться с антресолей. Каждый шаг стоил невероятных усилий: тело отказывалось слушаться, оно мстило за то, что вызванные откуда-то из глубин организма силы не были использованы. Ища выхода, эти силы обернулись теперь против своего хозяина.
42
– Цифры внушительные.
– Петерс, сидящий на краю письменного стола, снова заглянул в ремингтонированный листок.
"Всего изъято: винтовок - 6626, патронов - 14895, револьверов 644... пулеметов... бомб... пироксилиновых шашек..."
Список был длинным.
– Ладно...
– зампред отложил бумагу.
– С посольствами ясно. Теперь о бумагах, что, ты говорил, у тебя?
– Большая часть относится к так называемому Национальному центру. Блюмкин прошелся по кабинету.
– К этой записке, когда на Лужском секрет снял офицера, прибавилось еще несколько бумаг, подписанных этим Виком... Тут, безусловно из всего, действуют кадеты и белогвардейцы. Офицерская организация.
– Широко разветвленная организация, охватывающая Москву, Петроград и, безусловно, мятеж в Красной Горке... И все говорит о том, что при всех этих цифрах, - по тяжелому, с резкими крупными чертами лицу Аванесова пробежала усмешка, - мы очень еще не докопали за прошлую ночь, точнее - не докопали твои ребята, Блюмкин.
– Твою мать!
– Петерс поднялся со стола.
– Пятнадцать тысяч человек всю ночь чесали город, а что в результате? В результате сегодня с утра попытка взорвать Череповецкий мост. И ведь здорово поврежден! Сейчас его уже ремонтируют под охраной... А где этот Вик, так его разэтак... Проехались по вершкам.
– Корешки сидят пока крепко. Не горячись, товарищ Петерс... Лучше моих ребят не прочесал бы города и сатана. Если через неделю мы не украсим собой фонарей где-нибудь на Александровской, что не вполне исключено, то доберемся и до Вика...
43
Свернутых
Странная шифровка, напоминающая соединенные строчки глаголицы, неизменно повторялась на каждом из них.
Превозмогая головную боль, Олька развернул очередной листок: снова то же самое.
Неизвестно, который по счету. Рука машинально потянулась за следующим, но из-под него неожиданно показался оборванный край с проштемпелеванной маркой.
Адрес на конверте был написан знакомым Сережиным почерком. Сердце учащенно заколотилось: Олька поспешно извлек из чудом не замеченного раньше конверта свернутый вдвое листок голубоватой бумаги.
"Вадик! Или, пожалуй, теперь правильнее было бы написать Вадим?
Ведь уже тем, что я начинаю-таки это письмо, которое, вложенное в конверт с наклеенной маркой, отправится не под известный тебе камень, а в почтовый ящик у Никитских ворот, - я уже изменяю нашему детству. И что логически вытекает из этого, стоило мне взяться за перо, как испарилась не могущая существовать в мире, где письма доставляются адресатам посредством почтовых отделений, смертельная обида.
Я очень жду того дня, когда смогу зашвырнуть куда-нибудь на антресоль фуражку с васильковым кантом. Тебе, как всякому снобу с "царскосельским отечеством", невозможно понять, как я этого жду: ощущение такое, словно я проклевываю стенки яйца из древнеримской истории и церковнославянских спряжений, чтобы вырваться из него на белый свет...
Итак, сегодняшним днем я определил первый свой шаг в грядущем мире. Окончив гимназию, я немедленно поступаю на военные курсы. (Что, кстати, сделал уже вернувшийся из Петербурга - я никак не могу привыкнуть к новому глупейшему названию!
– Женя. Не знаю, встречались ли вы там. Он вернулся очень изменившимся.) Да, несмотря на мои взгляды, несмотря на все оставшиеся прежними мои взгляды, я, Вадик, я сам не знаю, пойми, это сильнее меня, это какая-то новая, неожиданно открывшаяся потребность тела и души. Я хочу на фронт. Но я хочу на фронт потому, что это нужно именно мне, даже не мне, а какому-то alter ego, которое сейчас появилось внутри меня и с которым я еще должен научиться справляться... Прости, что пишу сбивчиво, но во мне сейчас такой сумбур, что выразить этот хаос мыслей я не могу.
В гимназии появился новый предмет - военная подготовка. Сначала я вместе с Олькой подстроил грандиозную "бузу" исходя в основном из того, что предметов и без того хватает и честь гимназии просто пострадала бы, если бы угнетенное сословие безропотно приняло увеличение их числа... Ну и, конечно, "мы в гимназии, а не в казарме!", да и вообще любой повод для "бузы" хорош... Только эта была последней. После нее я как-то вдруг понял, что вырос из этого, - не мог же бы я, скажем, влезть сейчас в свой детский костюмчик - он бы по швам лопнул, но на меня бы не налез... И то, что открывается сейчас за порогом гимназии, через который уже несколько шагов осталось перешагнуть, вдруг сделало для меня этим детским костюмчиком все гимназические дела... И я почувствовал, как они трещат на мне по швам! Но новым предметом я так или иначе манкировал... А за пару недель до моего сегодняшнего решения неожиданно накинулся на него с необычайным рвением (это я-то!), да так, что ввел в основательнейшее недоумение данного нам в Вольтеры фельдфебеля. (Кстати, какая, собственно, разница между фельдфебелем и Вольтером? Разве только в большем нравственном развитии первого...)