Борьба с формализмом
Шрифт:
— Зачем штору сняли? — спросил Васька. — Дорогая, что ли?
— А это не ваше дело, — сказала Александра. — Отец оставил вам какие-то книги и, полагаю, олеографию.
На стене висела в белой рамочке «Сикстинская Мадонна» и почти с ужасом смотрела на Ваську. Ваське странными показались спокойные слова «Отец оставил вам» — как будто старик уехал в деревню.
Васька взял верхнюю книжку из стопки лежащих на полу под мадонной.
— Майоль. Аристид Жозеф Бонавантюр, — сказала Александра. — Французский скульптор.
Васька брови задрал, выказывая тем свое
— Наверное, в связи с Петровым-Водкиным, — объяснила Александра. — У отца на этот счет были свои представления. Он объединял художников, например, по сексуальному чутью. В эротике голени ног, вообще-то говоря, лишние. Поэтому безногие и безрукие античные статуи так эротичны. Если вы захотите изобразить влечение, изображайте тела с ногами, согнутыми в коленях. Кузьма Сергеевич знал толк в этом. У него такая картина есть «Юность» — поцелуй. Тысяча девятьсот тридцатый год. — Старикова дочка принялась растирать колени. И вдруг, глянув на Ваську исподлобья, сказала: — Поживите здесь в мастерской некоторое время. Диван наверху есть. Из кухни я ничего не унесла, кроме, конечно, серебра и дорогого фарфора. Даже натянутые холсты есть.
— Чего же тут караулить? — спросил Васька. Он хотел послать Александру подальше в изысканной манере, вроде как «на хер, на хер…», но лишь вздохнул — его воображение подсунуло ему старика, сморщившегося, как от изжоги. — Ладно, — сказал он, — Если дух его плутает тут в потемках, то, наткнувшись на меня, он обретет покой. — Васька понимал: для Александры смерть отца была столь неожиданной, что она, наверное, даже и не думала еще о переоформлении мастерской на себя.
— Все увезла стерва Александра. Вошь португальская. Шлюха египетская. — Эти громко произнесенные слова принадлежали старику с шелковым бантом на шее.
Старик вошел, отворив дверь своим ключом. Оглядел мастерскую, произнес слова про «вошь португальскую» и засмеялся, будто покрылся пупырышками.
— Понимаете, Александра умная, но вот этого не предусмотрела — мастерская-то оформлена на двоих, на Женю и на меня. Женя помер, теперь мастерская лично моя. И ничего тут уже не поделаешь. Даже Александра со своим роскошным телом не сможет. — Он опять засмеялся. — Не привалило ей сюда кобелей водить и аферистов. Ты, Василий, тут живи, а ей предъяви это: вот сейчас напишу — ультиматум. Мультимат! У тебя выпить нету?
Они выпили. Крепко выпили. Старика с бантом звали Авилон Ксенофонтович. Авилон объяснял, что мастерская, в сущности, ему не нужна, он дома привык.
— Мне жена и кофию поднесет, и оладий. А Евгений тебя любил. Он в тебя верил. Источником искусства он считал не грезы, но любовь ушедшую. Все в ней. Любовь ушедшая — она святая. Она прекрасна. Художник перемещает любовь ушедшую в любовь предстоящую — замыкает кольцо. Этого наркомы не понимают по причине невежества. Невежество, Василий, равно сумасшествию. Синонимы.
Авилон ругал старикову дочь Александру, наркома Луначарского, партийца Жданова, скульптора Коненкова и «подлюгу Сыромятникова». Васька отвез его домой на такси.
На
Он взял старикову дочь за тело, когда она пришла, и сказал ей: «Ох Васька, умеет же он баб выбирать. «Никогда я не был на Босфоре».
Васька разнял их. Когда Александра уселась за стол в кухне и отдышалась, усмехаясь и поправляя бретельки лифчика, подал ей Авилонов «мультимат». Александра прочитала, окаменела лицом, потом швырнула «мультимат» на пол и сказала с шипением:
— Старая крыса. Хорек плешивый. И что же вы намерены делать?
— Авилон Ксенофонтович попросил нас пожить тут вдвоем. Опасается захватчиков. Вы, говорит, еще кого-нибудь позовите на подмогу. Мастерская в центре города. Тут сам Серов с пулеметом попрет.
Васька подвел Александру к мольберту.
— «Как хороши, как свежи были розы».
На холсте размашисто написанный старик за столом в кухне смотрел в стакан. Над фарфором и серебром колокольней черного бога возвышалась бутылка «Московской».
— Авилона вашего я в лазарет уложу с нервным заболеванием. Напишу в «Ленправду», что он — рассадник формализма, клоп затаившийся. А вам посоветую писать розы. Свежие розы. Живописи не нужны аллюзии. На вашем холсте изображен опорожненный человек, алкоголик. Может быть, это вы в старости. «Как хороши, как свежи были розы» — формула, не переводимая в образ. Ностальгия разлита во всем, как Бог, как красота. Она — необходимость. Отец, наверное, говорил вам, что необходимость выше бога. Абсолют, никем не оплодотворенный, но все породивший и все порождающий? Эзотерическая истина. Вы знаете, что есть две истины: истина внешняя и истина внутри нас. Истина тоже парна, как свет и тень, как бог и антибог… Что же касается баб? — Она глянула на Бриллиантова. — То вы примитивный кобель.
Она ушла, унося брошь с бриллиантами на своей высокой груди.
А на следующий день пришла гостья — учительница Лидия Николаевна.
— Здравствуйте, — сказала она. — Наверное, не ждали.
— Ждал, — ответил ей Васька.
— Какой несчастный старик, — сказала Лидия Николаевна, подойдя к мольберту. — И мадонна у вас… Вам она так нравится? Васька усадил ее в кухне. Принялся чай собирать.
— Вы знаете, мы с Сережей решили пожениться. Но я… — Она покраснела, потупилась, потом быстро глянула на Ваську и, смигнув слезы с ресниц, покраснела еще сильнее. — Я сказала, что я уже была с вами…
Васька уронил ложку. Лидия Николаевна подняла ее и, не стукнув, положила на стол рядом с сахарницей.
— И вот я пришла, — прошептала она.
Васька молча разлил чай. Пододвинул Лидии Николаевне конфеты, печенье, халву.
— Как у вас тут пусто. Холодно. Неужели вы так и будете жить? Всегда?.. Почему вы молчите?
— А что мне сказать? — пробормотал Васька. — Я вас уже поздравил. Совет да любовь. А что касается нюансов между вами и Сережей, то они — ваши. Комарики любви…
Лидия Николаевна повернулась к Мадонне. Васька думал — она заревет, но она только вдруг побледнела. Прошептала: