Борьба с формализмом
Шрифт:
— Ремонт тебе надо сделать, — брюзжал Бриллиантов. — Потолок-то зачем испохабил?
— Скучно.
— Пей меньше. Что предлагаешь изобразить?
— «Над вечным покоем»! Вот что ему надо, — сказал Васька.
Бриллиантов проиграл губами какую-то казачью песню и кивнул.
— «Над вечным покоем» годится.
Картину они написали за два часа. Один курил, — другой красил.
Когда высохла — потащили по адресу. С подрамника, конечно, сняли. Иначе бы им на ветру не пройти и шага. Прибили на подрамник уже у заказчика в комнате.
Рама висела
Заказчик поеживался.
— Печальный мотив. Печальный мотив… — шептал он.
— Не робейте, все там будем, — утешил его Васька.
Взяв сотню, они побежали в угловой магазин. Заказчик окликнул их из окна:
— Художники, нарисуйте луну. Двадцать рублей дам. Без луны страшно.
— Ладно, — крикнул ему Васька. — Выпьем бутылку, заскочим за красками и придем.
Они пришли. Бриллиантов перекрестился, испрашивая таким образом прощение у Левитана.
Луну поместили прямехонько над часовней. Кое-где положили блики.
— И огонек, — сказал заказчик. — Лампаду… — Истолковав их молчание по-своему, добавил: — Пятерку за огонек.
Бриллиантов еще раз перекрестился. В сырой вечности над слиянием рек затеплился огонек.
Когда они вышли, заказчик снова высунулся из окна.
— Художники, может, вернетесь. У меня ликер есть и шпроты.
Обычный пророк сознает себя смертным, он идет через боль. Но Иисус? Что ему дырка в теле? И на крест он восходит, зная о воскрешении и преображении. Бог позволил себе познать в натуре свои собственные изобретения: боль, тоску, усталость, унижение. Но он не может себе позволить безнадежность — у него всегда есть надежда, более того — уверенность.
Васька вздыхал, ворочался. Ему казалось, что его жгут клопы. Клопов в квартире не было, но казалось — жгут.
— И с Пилатом Христос лукавит. Пилат умывает руки, но ведь и Христос идет не на смерть. И, наверное, нет в нем настоящей страсти.
Последнее время по утрам Васька Егоров думал о Христе, разглядывая, лежа в постели, блестящую олеографию «Явление Христа пароду». Он купил ее у Петра Мистика за маленькую водки.
Наглядевшись на олеографию, Васька вглядывался в себя, в какую-то последнюю свою границу, за которой следует изрытое минами поле. Странно звучали в его голове слова: «Нет Бога…» Много чего нет: нет счастья, нет марсиан, нет любви. А что есть?
Однажды старик повел Ваську к своему другу, известному скульптору. В мастерской, где они пили водку, стояла громадная глиняная фигура вождя. Наверное, метров пять высотой. Вождь был голый — в чем мать родила. «Такой способ лепить, — объяснил ему старик. — Потом фигуру оденут. Рубашку, штаны, пиджак. Только так получается фигура человека. Нынешние скульпторы лепят прямо в одежде. Получается одежда с человеческой головой. Тысячи одежд с головами по всей России».
Потом Васька приглядывался к статуям и различал безошибочно — костюмы, костюмы, пальто, шинели.
А когда они пили водку в мастерской
Когда Васька говорил, что он дилетант, Евгений Николаевич поправлял его:
— Вы, Василий, не дилетант, вы, простите, — колун и омлет. Но сознайтесь, вас устраивает ваше положение в системе разумного: вы можете послать меня подальше как «дилетант», я же как профессионал вас послать не могу — я на вас надеюсь.
Васька смотрел на олеографию, и что-то уже стало понятно ему.
«Интересно, — подумал Васька. — Здесь Христос так написан, что невольно думается, что действительно и над ним есть Бог. Таинственный и необъяснимый. Не Саваоф — он объясним — бесстрастный бог души не озарит».
В ту же ночь после бутылки портвейна Васька видел во сне Галилейскую пустыню, реку Иордан и Христа, отягченного шикарными шелковыми одеждами.
— Чего ты так вырядился? — спросил у Христа Васька.
Христос ответил:
— Не суди, слаб ты еще судить. Я говорю — художника не суди. Бог, конечно, не может быть богатым — зачем ему? Но он не имеет права быть нищим. Зачем пищим людям нищий бог? Бог должен быть красивым.
— А над тобой есть Бог? — спросил Васька.
— Есть.
— А кто он?
— Бог. — Христос был тих. Он был усталым.
Васька задал ему еще вопрос.
— Почему ты пришел к людям в тридцать три года?
— Я мог бы прийти и в двадцать пять, но тогда я еще был бодр. В спасителе должна чувствоваться усталость, иначе ему не поверят. Каким ты мудрым ни будь, нужна усталость.
Васька все купил в коммерческом магазине, даже сдобные булочки. Должна была к нему прийти одна ласковая парикмахерша. Но просунулась в дверь тетя Настя.
— Василий, к тебе там…
— Пусть проходят.
— Стесняются, — сказала тетя Настя. — Ты уж сам выйди. На кухне с чемоданчиком на коленях сидела на табурете Лидия Николаевна — деревенская учительница. У плиты стоял Сережа Галкин и смотрел на нее с восхищением.
Осознав, что перед ней в одних трусах синих стоит Васька, Лидия Николаевна вскочила.
— Вы приглашали… Мне больше некуда… — Говорила Лидия Николаевна почти шепотом. — Я подумала…
— Чего там думать. Проходите. И все. Комната в вашем распоряжении… Какая вы, Лида, хорошенькая…
Лидия Николаевна вспыхнула, превратилась во что-то пламенное.
— Василий, — сказала она. — Какой вы, однако…
— Дурак он, — сказал Сережка и попер на Ваську сухонькой, словно из вилок сложенной грудкой. — Ты что? У тебя совсем такта нету? Хотя бы штаны надел.
— Действительно, — сказал Васька. Проводил Лидию Николаевну в свою комнату и надел брюки. Ничего, кроме досады, он не испытывал. Сережа вломился за ними вслед. Васька представил его: — Сережа. Сирота. Он вам город покажет. Сережа, ты Лиду не обижай. Она девушка робкая — верит в человека. Ты человек, Сережа?