Борьба за Краков (При короле Локотке)

Крашевский Юзеф Игнаций

В ратуше раздавались жалобы и упреки.

— Охать и проклинать — бабье дело! — во весь голос крикнул Хинча Кечер. — Будем лучше держать совет!

— Да, если бы можно было что-нибудь придумать, — прервал его Петр Мориц.

— Есть один выход, — сказал Павел. — Если все не спасутся, то хоть у некоторых останутся головы на плечах. Завтра силезцы выйдут из города, а мы поедем к князю Владиславу, чтобы показать ему, что не все были против него, и будем умолять его и просить, чтобы был к нам милостив.

— Да, хорошо, — возразил

Хинча из Дорнебурга, — а он первых, кто ему покажется на глаза, велит повесить! Я его знаю… У него весь город будет отвечать! Он никому не простит! И месть будет ужасна! Тот, кто нас сгубил, будет увезен в Силезию и сохранит голову на плечах, а из нас никто не может быть уверен в своей.

— Этого не может быть! — прервал его Кечер. — Конечно, будет много жертв, но не может же он сравнять с землею весь город, он ему нужен!

— Но всех немцев он прогонит отсюда!

— Нас слишком много! Город без нас обезлюдеет! Начались споры. Павел настаивал на том, чтобы слать послов,

и потихоньку прибавлял, что сам он надеется найти посредника, который поможет ему умилостивить разгневанного Локотка.

Соглашение еще не было достигнуто, когда Фульд, начальник силезского войска, ворвался в ратушу не так, как он приходил сюда раньше для дружеской беседы, но как нападающий. За ним вломилась толпа силезцев.

— Кто у вас здесь старший? — спросил он.

— Здесь нет старшего, потому что войт у вас под стражей, — сказал Павел.

— Но ведь есть еще два войта.

— Их нет здесь!

Гануш из Мухова, человек серьезный и спокойный, выступил вперед.

— Чего вы хотите? — спросил он.

— Вы должны нам дать денег! — вскричал Фульд. — Ведь мы не получали жалованья. И князь не даст нам ничего… Мы должны получить от города. Так он приказал.

Присутствовавшие переглянулись. Никто не отвечал.

Тогда один из наиболее дерзких силезцев схватил за горло стоящего ближе к нему мещанина, а другие по его примеру принялись за остальных. Перепуганные советники бросились к дверям, но там стояла сильная стража, вооруженная бердышами.

Раздались крики и призывы на помощь, а в конце концов один под угрозой быть задушенным сказал, где находится городская казна. В соседней горнице находился большой железный кованый сундук, прикрепленный к стене вделанными в нее скобами. Но ключей от него не было ни у кого, а их было целых три различных размеров.

Фульд тотчас же велел отбить замки. Здесь же валялись несколько топоров, как будто намеренно оставленных; силезцы схватили их. Мещане смотрели с какой-то равнодушной покорностью на этот грабеж; никто не пробовал защищать казну.

Но сундук, который был весь покрыт железом, словно панцирем, не поддавался так легко, как сначала казалось. Топоры не могли разбить железа, а дерева сверху совсем не было видно.

Стремясь овладеть сокровищем, воины с такой силой набросились на сундук, что в конце концов замки разлетелись, крышка разломалась,

полетели щепки, и можно уж было достать содержимое. Сундук был разделен па две части. В одной лежали пергаменты с привешенными к ним печатями, а в другой на самом дне валялось несколько больших пражских монет.

Силезцы принялись со злобой выбрасывать и рвать пергаменты, резать их мечами на полу и топтать ногами. Некоторые бросились к сундуку и стали доставать оттуда и вырывать друг у друга серебро, так что Фульду пришлось пустить в ход свою дубинку и пощелкать ею по лбам, чтобы принудить зарвавшихся отойти.

Денег было немного, но тут же были спрятаны принадлежавшие городу серебряные кубки, бокалы, блюда, и все это досталось грабителям. Было еще несколько золотых и позолоченных цепей, отданных мещанами на сохранение, и те забрали, не спрашивая, кому они принадлежат.

Забрав свою добычу и обшарив все уголки, силезцы, как стадо голодных зверей, направились нагруженные награбленным добром к выходу. Мещане стояли, онемев от горя.

— Судный день! Судный день! — повторял Гануш из Мухова. — За грех покарал нас Господь. И это еще начало.

Долго стояли они, опустив головы; наконец, Хинча Кечер, увидев порванные пергаменты, разорванные книги и поломанные печати, наклонился и первый стал поднимать их с полу и в грустном молчании класть обратно в сундук.

— Пусть хоть останется нам свидетельство, что мы имели все эти права и привилегии, — печально молвил он. — Погибнут они все теперь, да и мы вместе с ними.

Все вздохнули тяжело.

Наступал вечер. Никто не заботился о поддержании порядка в городе. Фейт исчез, квартальные тоже поразбрелись и попрятались. Не было войтов, не было ни городского управления, ни правительства. Силезцы грабили жителей. Все, у кого были слуги, вооружили их и поставили у ворот, чтобы отбивать нападение.

Шелюта и другие раньше времени закрыли пивные, но воины вломились в ворота. Вытащили бочки и пили, не платя за угощение. В замке, куда Муша уже послал гонца с известием о случившемся, все ликовали и радовались. Мартик ждал только ухода силезцев. Ночью Муската, закутанный в серый плащ и переменивший духовную одежду на светскую, хотел выбраться из города, но его предупредили, что отряды Локотка стоят под самым городом. Он должен был вернуться, а утром, пробравшись к доминиканцам, исчез в их монастыре.

Перед самым рассветом силезцы со свернутым знаменем начали тихо выходить из города, за ними ехали возы и кони, нагруженные всяким добром. Восходящее солнце уже не застало здесь князя Болеслава. Самый большой отряд вышел через Флорианские ворота, увозя с собой под сильной стражей арестованного войта Альберта.

Соловьи распевали на вербах и кустах над рекой, в рощах и городских садах, ничего не ведая и не заботясь о том, что пению их вторили стоны и жалобы во всем городе. Утро всходило веселое, весеннее.