Борьба за мир

Панферов Федор Иванович

— Зря ведут, — Степан Яковлевич вздохнул. — Теперь помещение им надо, кормить их надо.

С ним все молча согласились, только Настя горестно произнесла:

— Ох-хо-хо! Матери, поди-ка, у них есть, а у иных и жены, ребятишки.

— Вот бы их всех вместе на осину, — проговорил Иван Кузьмич и, надев очки, вынул из кармана письмо: — Василий прислал, мать. Иди. Читать будем, — позвал он из кухни Елену Ильинишну.

Леля пискнула, завертелась на стуле, потянулась было к письму, но Иван Кузьмич ладонью прикрыл конверт, Вошла Елена Ильинишна и, со страхом посматривая на письмо, присела рядом с Иваном Кузьмичом. Иван Кузьмич аккуратно вынул письмо из конверта, начал:

— «Родные

мои, здесь, в этих страшных боях, часто думаю о вас. Я забыл числа, потому что каждый новый день похож на старый: бои, дым, смерть».

Иван Кузьмич икнул, протер глаза, хотел было продолжать чтение, но подвинул письмо Степану Яковлевичу, сказал:

— Читай. У тебя глаза лучше.

Степан Яковлевич прокашлялся.

— «Я в Сталинграде был еще осенью. Тогда стояли золотые дни. На берегу Волги огромными ярусами лежали арбузы и дыни».

— Детям полезны арбузы, — вмешалась Леля, намереваясь еще что-то сказать, но Иван Кузьмич на нее так посмотрел, что она прикусила язык.

— «…А город был светлый, — продолжал Степан Яковлевич, все больше бася, — светлый и радостный. Центральная часть заасфальтирована, украшена замечательными домами, садиками, а на окраинах еще жил старый Царицын — деревянненькие хатки. Сейчас города нет. Есть развалины… и пепел. Как-то мы с командармом Чуйковым летели на самолете «У-2» вдоль линии фронта».

Елена Ильинишна глянула на Ивана Кузьмича, блеснув глазами, как бы говоря: «Вон с кем! Вася-то».

— «…Маленький самолет медленно плыл над степью, и мы видели, какие гигантские силы собираются на Сталинград: по всем дорогам, по всем балкам, по равнинам хоперских степей ползли фашисты, закованные в броню… а Сталинград уже пылал. На Сталинград сыпались снаряды, бомбы: на каждый квадратный километр уже было выброшено шесть тысяч тонн металла, то есть триста шестьдесят тысяч пудов».

— Вот сколько металлу высыпали, — и Степан Яковлевич снова уткнулся в письмо.

— «…Гигантские орды двигались на Сталинград, на эту волжскую твердыню. Они уже ворвались в город, подковой обняли центр, спустились к Волге и из своих нор кричали нам: «Рус! Скоро буль-буль!» Но мы знали: за Волгой нам жизни нет. За Волгой для нас только позор. Нет, что там позор? Это очень маленькое слово по сравнению с тем, что было у нас на душе…»

— Васенька… — еле слышно прошептала мать.

Иван Кузьмич положил свою руку на ее и сжал.

— «…И мы полезли в землю. Мы зарывались в развалины домов, в подвалы и дрались до последнего вздоха. Если у человека была ранена правая рука, он дрался левой, если ему ранили и левую, он дрался зубами. Мы били фашистов, а они лезли на нас, как голодные крысы. Папа! Ты помнишь, как однажды мы с тобой были в деревне и шли мимо заброшенной мельницы? Помнишь, из-под мельницы высыпало что-то такое серое, движущееся, как горячая зола. Ты рванул меня за рукав и, кинувшись на дерево, крикнул мне: «Лезь, лезь сюда!» А когда я взобрался на дерево, ты сказал: «Крысы. Голодно им стало на пустой мельнице, вот они и побежали». И крысы двигались, с визгом двигались широкой полосой. На полянке, я помню, бродил теленок. Крысы кинулись на него и, пройдя, оставили общипанный скелет. Помнишь, папа?» — Степан Яковлевич остановился, посмотрел на Ивана Кузьмича.

— Было, помню, Вася, — сказал отец.

— «…Так же вот, — хрипловатым голосом продолжал Степан Яковлевич. — Так же вот на нас лезли гитлеровцы. Десять тысяч пулеметов строчили с нашей стороны, била артиллерия, десятки тысяч гранат летели на фашистов. А они лезли, лезли, лезли. Я видел, как один наш пулеметчик чуть не сошел с ума. Это было на Мамаевом кургане.

Мамаев курган — лысая гора около Сталинграда. Мы ее укрепили — построили дзоты, обнесли водяными

рвами, колючей проволокой, заминировали. В каждом дзоте сидели моряки — один, два. Больше не было. У каждого моряка был пулемет, гранаты, противотанковые ружья. Я перелетел на Мамаев курган (он был окружен врагом), чтобы посмотреть, что там делается, и зашел в дзот к одному моряку. Моряк, играя на балалайке, распевал частушки. Это было утром. И вот на него полезли фашисты. Моряк изругался грубо, остервенело и начал косить их из пулемета. Он срезал первую цепь. Но за ней появилась вторая, третья, четвертая. Моряк косил гитлеровцев из пулемета, а они все лезли, лезли и лезли. Они лезли, падали. Падали в рвы, заполненные водой, повисали на колючей проволоке, рвались на минах, бежали в стороны, как очумелые, и, настигнутые пулями, тоже падали… Казалось, надо кончать… Надо приостановить. Но кто-то снова кидал новую цепь солдат. И эта цепь падала, а за ней, как из-под земли, вырастала новая, и еще новая, и еще новая. Вода во рвах уже стала красной, пыль, поднятая ногами солдат, тоже покраснела, покраснели и глаза у моряка, а фашисты все лезли, и лезли, и лезли. И вдруг моряк закричал:

— Да что это? Что это, братишки? Что это? — и кинулся было на выход.

Я схватил его. Я со всей силой встряхнул его. Я прижал его к своей груди и крикнул ему:

— Это крысы, друг мой, это крысы!»…

Степан Яковлевич остановился и посмотрел на всех. Все сидели молча. У Ахметдинова на скулах прыгали желваки, кулак сжался. Звенкин застыл, как изваяние. Зина смотрела в сторону затуманенными глазами. Настя смотрела только на письмо. Елена Ильинишна левой рукой прикрыла руку Ивана Кузьмича. Иван Кузьмич еле заметно дергал плечом и смотрел куда-то далеко через стены комнаты; только Леля все так же складывала накрашенные губки, как бы ловя ниточку.

— «…Я работал на укреплениях, — писал Василий. — Мне приходилось бывать почти всюду. Однажды я увидел, как стена шестиэтажного дома закачалась и рухнула на обломки камней и кирпича. Татарин Ахмет Юсупов сказал:

— Вот — дом устал, камень устал, воздух устал, и мы устал, но мы будем драться…»

Ахметдинов скрипнул зубами и тихо произнес:

— Брат, значит, мой Ахмет Юсупов. Так он должен сказать, Ахмет Юсупов.

— «…Казалось нам, что этому не будет конца… Ну день, ну два, ну месяц, ну два… а мы ведь уже бились так шестой месяц. Нас становилось все меньше и меньше. Люди умирали, людей разрывало снарядами, минами, гранатами… и каждый из нас стал драться за сотню. Даже девушка, машинистка Вера, напечатав то, что ей приказывали, бежала на передовую и кидала во врага гранаты. И все дрались с нами вместе: люди, камни, развалины»…

— Люди, камни, развалины, — повторил Степан Яковлевич, продолжая чтение. — «И однажды мы, переправившись под ураганным огнем через Волгу, снова вылетели на самолете. Маленький самолет низко шел над равнинами Хопра, над Доном, и мы видели, как со всех концов к Сталинграду стягиваются наши силы. Они двигались, руша оборону, уничтожая врага. Вы помните, наше командование восьмого января предъявило врагу ультиматум?»…

Степан Яковлевич посмотрел на Ивана Кузьмича, как бы говоря: «Помнишь, я к тебе приходил?», и продолжал:

— «…Но немецкое командование или не имело, или потеряло разум — отклонило ультиматум. И тогда началось полное избиение, уничтожение тех, кто последовал глупой политике Гитлера. Нет, этого невозможно передать на бумаге. Это я не знаю с чем сравнить. Земля дрогнула, да так и не переставала дрожать: заревели наши пушки, минометы, «катюши», заухали с самолетов бомбы — и от артиллерии, от взрывов бомб, минометного огня земля дрожала и, казалось, стонала. Это обрушилась сила, пришедшая к нам с Урала»…