Борьба за мир
Шрифт:
Первая часть песенки была спета с грустью, с тоской, но вторая, к удивлению Николая Кораблева, у которого в голове уже шумело, была подхвачена всеми залихватски, с удалью — «оторви да брось»:
Моя молодость загубленная Да не воротится назад.И опять затянул Коронов:
Вы сулили много золота, Чтобы с милым жить было легко.И все кинули:
На— Вота, вота как живем, уральцы! — кричал в общем пении на ухо Кораблеву Коронов. — «На кой черт мне ваше золото, когда милый-то далеко». Вот оно как: далеко — и золото прочь.
— Жарь, жарь! — поддавал жару Иван Кузьмич, не умеющий петь, видя, как широко разевает рот старик Коронов и как умело подхватывает песню Елена Ильинишна, вся раскрасневшаяся, помолодевшая.
Иван Кузьмич тоже раскраснелся, как раскраснелись и все, особенно женщины. Варвара, пылая здоровым румянцем, положив на стол обе с ямочками на запястье руки, сидела не шелохнувшись, как бы боясь своим движением кого-то спугнуть. Глаза у нее были томные, чуть прикрытые длинными ресницами, а грудь дышала так, словно Варвара шла в гору. Леля, так та просто вся кипела. Глаза у нее стали большие и бесстыжие: она неотрывно смотрела на Николая Кораблева, ловя его взгляд, и, когда ей это удавалось, улыбалась ему призывной женской улыбкой.
Иван Кузьмич, заметя такое со стороны снохи, сказал про себя: «Чучело».
А Коронов, хлопнув в ладоши, как бы сам пускаясь в пляс, крикнул своим снохам, показывая на Николая Кораблева.
— А ну-ка, растревожьте кровь молодецкую!
И Николай Кораблев, повторяя: «На кой черт мне ваше золото, когда милый, милый далеко», — очутился в кругу женщин и мужчин.
Варвара просто таяла перед ним: она ни разу не топнула ногой, только ходила, плавно поводя руками, как бы убаюкивая его на своих ладонях.
Леля прыгала на него, как саранча на зеленый куст.
А Николай Кораблев сам, еле сознавая все это, вместе со всеми, под частушки, прибаутки Коронова, под удары в ладоши Ивана Кузьмича, плясал — большой, грузный, вскрикивая:
— Ух! Ух!
А наутро, проснувшись, сидя за самоваром, он долго вместе с Иваном Кузьмичом вспоминал все подробности вечера: и то, как плясал, не умея плясать, и то, как пел, не умея петь, и то, как целовался, и почему-то со Звенкиным… а потом свалился на диван, еле понимая, что творится в комнате, и уснул.
— Ну, гость, ну, гостенек! — трогая седой клок волос на голове, извинялся он перед Еленой Ильинишной.
— Милый был, милый, — говорила та. — Зачем извиняться-то?
Леля сидела за столом надутая, обиженная, видимо, тем, что директор вчера уделял ей внимания столько же, сколько и всем остальным. Выпив стакан чаю, она вышла в детскую комнату. Иван Кузьмич, глянув ей вслед, перевел взгляд на Николая Кораблева и, трогая его руку, сказал:
— Молодец: не поменял свое большое на лазоревый цветок. Молодец — от души говорю.
Николай Кораблев вдруг заулыбался — всем лицом, карими глазами, точь-в-точь так же, как тогда, в Москве, на квартире у Ивана Кузьмича, накануне того страшного дня: Николай Кораблев увидел перед собой Татьяну, и в нем проснулось
— Вот приедет она, и ты, Иван Кузьмич, увидишь, какая она у меня хорошая. Сын у нас есть. Появится еще сын или дочь, буду тебя просить крестным отцом, а вас, Елена Ильинишна, крестной матерью.
Иван Кузьмич и Елена Ильинишна понимающе переглянулись.
Книга вторая
Часть первая
Глава первая
Николай Кораблев уже несколько дней находился в состоянии болезненного раздражения. Его раздражало буквально все. Он понимал — это происходит оттого, что он потерял сон: стоило ему только прилечь, как через минуту уже бодрствовал, садился за стол, и тут его снова клонило в сон. Проделав такое несколько раз, он, сдерживая слезы, выходил из квартиры, шел в цеха или к себе в кабинет. Главный врач завода предлагал ряд снотворных средств, но Николай Кораблев от всего этого решительно отказался, заявив:
Я и без этих штучек заставлю себя спать.
И вот появилось то болезненное, беспредметное раздражение, которое, как комочек, возится где-то в груди, готовое в любую минуту бурно вылиться даже на самого близкого человека. А тут еще сегодня поздно ночью он получил от наркома телеграмму-приказ на полтора месяца сдать дела по заводу главному инженеру Альтману и немедленно выехать в Москву.
«Странно, — подумал он, вертя в руках телеграмму. — Сдать и выехать. В чем дело?»
По телефону он позвонил наркому, но того не оказалось на месте, а секретарь Лена ответила приветливо и простенько:
Не знаю зачем, Николай Степанович. Не знаю. Только нарком сказал, если вы будете звонить, передать вам: «Езжайте как можно скорее».
«Ну что ж, поеду, — решил он, чувствуя, как комочек раздражения начал таять в груди, а на его месте появилось что-то радостное и тоже беспредметное. — Поеду», — еще раз проговорил он про себя и посмотрел на карту, висящую на стене кабинета.
Вернее, он посмотрел не на карту, а на сизую булавочку, воткнутую на селе Ливни: отсюда, из села Ливни, пришла последняя весточка от Татьяны: «Живы, здоровы. Скоро увидимся». Прошло больше года, и никаких вестей. И сейчас Николай Кораблев особенно забеспокоился: возможно, его вызывают в Москву для того, чтобы предложить какую-то новую работу, где-то в новом месте, — а вдруг сюда без него заявится Татьяна. Ну, ей, конечно, сообщат, где он, и она немедленно отправится к нему. Но ведь на это понадобится неделя, а может, и другая.
«Ну вот еще о чем затосковал, — упрекнул он себя. — Лишь бы приехала. Но… приедет ли? Надо скорее отправляться. Там, в Москве, может быть, мне кое-что удастся разузнать о Татьяне. Сдать дела?» — он улыбнулся и, забрав телеграмму, ключи от стола и несгораемого шкафа, вышел в приемную.
В приемной за столом сидела Надя. Она просматривала почту и на настойчивый взгляд директора, спрашивающий, нет ли особых писем, как всегда, будто она сама в чем-то была виновата, ответила:
Нету и нету, Николай Степанович. Вот беда!