Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания)

Бурцев Владимир Львович

(170)

Глава XVIII.

Агитация против Гос. Думы.
– Возстание в Cвеаборге.
– Выборгское воззвание.
– Мой арест в Женеве и новая высылка из Швейцарии.

Готовился созыв Государственной Думы. Немногие в России ждали этого знаменательного события для всей ее истории с таким волнением и с такими надеждами, с какими ждал я.

Я знал, что у Гос. Думы есть определенный враг - русское правительство, что оно, как коршун, будет следить за каждым ее шагом и будет стараться сводить на нет ее работу. Поэтому я не ждал от Думы каких-нибудь серьезных реформ, но я знал, что для агитации и политического

воспитания России Гос. Дума много может сделать.

Как редактор "Былого", я имел возможность посещать заседания Гос. Думы и побывал на нескольких ее исторических заседаниях. Гос. Дума, главным образом, благодаря кадетам, делала огромное дело в смысле политического воспитания России. Муромцев, Набоков, Петрункевич, Родичев, Шингарев, Кокошкин, Кузьмин-Караваев, Ковалевский своими речами воспитывали Россию.

Общественное мнение все больше и больше вставало на сторону Гос. Думы. Временами Гос. Дума пламенно протестовала против реакции и рисовала широкие планы преобразования России.

В революционной среде находили, однако, Гос. Думу недостаточно радикальной, ее требования недостаточно (171) демократическими, в борьбе с правительством видели излишнюю нерешительность, требовали более революционных выступлений и более революционного языка. Вне Думы героем был депутат Аладьин. Эта критика Гос. Думы вне ее стен переходила в борьбу с ней. О Гос. Думе говорили, как о чем-то реакционном, и старались создать настроение против Гос. Думы.

Я самым решительным образом был против борьбы, которую вели с Гос. Думой революционеры, и был убежден, что эта борьба в близком будущем таит в себе большие несчастья для России. Я не сомневался, что правительство сумет воспользоваться отрицательным отношением к Гос. Думе со стороны радикальных элементов и ошибками, которые эта внедумская агитация будет совершать, чтобы нанести удары Думе, а в ее лице и всей новой России.

Поэтому, будучи решительным защитником Гос. Думы, я был и против того вызывающего тона, который ею был усвоен под влиянием агитации извне, и против некоторых ее слишком, не по силам ей, радикальных проектов. Я видел, что у этой Гос. Думы нет реальной поддержки в стране для защиты той программы, которая выставлялась даже такими партиями, как кадеты, и для такой тактики, которая ей извне навязывалась теми, кто стоял за Аладьиным.

Особенно ошибочной, по моему мнению, тактика революционеров и кадетов была летом 1906 г., незадолго перед роспуском Государственной Думы и сейчас после него.

Слушая то, что говорилось в обществе, можно было, пожалуй, подумать, что революционное настроение в России было в то время общим. Но я не сомневался, что революционеры преувеличивали свои силы и не сознавали, что реально они не имели в стране достаточной поддержки для того, чтобы выдержать взятый ими тон, а на самом же деле они были слабы, и правительство всегда легко могло сломить их.

К.д. также не понимали ни бессилия революционеров, ни своего собственного бессилия. Они не сознавали, что и (172) у них нет сил поддерживать взятый ими тон по отношению к правительству.

Когда в Гос. Думе; одна часть депутатов выставляла определенные демократические требования, другая, в том числе и некоторые к.д., ставила требования революционные.

Революционеров и кадетов я обвинял в том, что они не ставят реальных, доступных их силам задач, возможных по

обстоятельствам времени, и не отстаивают их всеми доступными для них силами. Мои требования были более умеренны, но за них я по-прежнему считал необходимым бороться самым энергичным образом. Я ожидал, что отсутствие политического такта у к.д. и революционеров приведет к крушению тогдашнего общественного подъема, и что мы находимся пред новой реакцией.

Все это особенно для меня выяснилось при роспуске первой Гос. Думы, в начале июля 1906 г.

Около этого времени я как-то сидел в редакции "Былого", когда, запыхавшись, влетели к нам два эсера. Радостные, взволнованные, они кричали: ,,Наконец-то! Победа!" Они говорили, радовались, проклинали от своего имени и от имени своих партий. У них на устах все время было: мы, мы, мы.

Можно было думать, что они принесли известие колоссальной важности.

– В чем дело?
– спросил я их.

– Восстание в полном разгаре! Эсеры во главе армии и моряков! Взять Свеаборг! Взят (не помню, что было взято). Говорят, что в ближайшем будущем должен пасть Кронштадт! ...

Кто-то из бывших в редакции "Былого" посетителей пришли в такое же восторженное настроение.

– Какое несчастье совершается!
– сказал я. Все с недоумением обратились ко мне и стали спрашивать, что значат мои слова.

– Да, да, да! несчастье, - сказал я.
– Несчастье, если, действительно, взят Свеаборг эсерами. Несчастье, если только будет взят Кронштадт. Прежде всего, (173) революционеры не могут удержать в своих руках ни Свеаборга, ни Кронштадта. Будет только пролита кровь ... От этого только пострадает Россия. А главное - своими восстаниями эсеры губят освободительное движение. Они подготавливают почву для реакции, и страна поддержит правительство в его борьбе с освободительным движением.

– Как вы, Бурцев, старый революционер, народоволец, эмигрант, считаете восстание в Свеаборге - несчастьем? Это невероятно!
– с изумлением и с скрытым негодованием стали говорить мне пришедшие с.р.

– Да, да, это несчастье!
– повторил я им. Я - революционер из революционеров и десятки лет я это доказывал при самых трудных обстоятельствах. Меня никто не упрекнет, что я не революционер. Но я хочу бороться с реакцией, а не поддерживать ее, а вы, - вы вызываете ее. Я всегда был против вспышкопускательства и всегда стоял за политическую борьбу. Я теперь являюсь защитником Гос. Думы, а вы ее разрушаете, а в ваше бунтарское народничество я не верю: я жду от него только несчастий для России!

Вскоре такие же острые споры были у меня и с к.-д.
– по другому поводу. Впрочем, не могу сказать, были эти споры с к.д. днем раньше или позднее моего спора с эсерами.

Утром в Озерках я садился в поезд ехать в Петроград. Мимо нашей станции, не останавливаясь, пронесся поезд из Финляндии в Петроград. С поезда бросили нам пачку каких-то листиков. Это была первая прокламация о принятом думцами выборгском воззвании. На меня это воззвание произвело ошеломляющее впечатление, и я тут же стал говорить о нем, как о безумии и о величайшей политической ошибке. Особенно подчеркивал то, как могли это сделать кадеты. Бывший со мной на вокзале один кадет возмущался тем, что я говорил. Он, наоборот, был в восторге, что кадеты заговорили, наконец, с правительством настоящим языком.