Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания)
Шрифт:
(248)
Глава XXIX.
Мой разговор с Лопухиным "между Кельном и Берлином".
Cвой разговор с Лопухиным об Азефе я старался так построить, чтобы независимо от того, как бы он ни отнесся к моим вопросам, я все-таки получил бы тот, ответ, который мне был нужен.
Я, прежде всего, сообщил Лопухину о возобновлении заграницей моего издания "Былого", о своих работах по истории общественных движений, о том, что я рассчитываю скоро легально вернуться в Россию и начать там издание нового исторического журнала. Я познакомил
Мы вели, по всей видимости, обыкновенный литературно-политический разговор вроде тех, которые в Петербурге, напр., ведутся ежедневно между литераторами, каким был я, и общественными деятелями, каким был Лопухин. Сколько подобных разговоров мне пришлось вести и раньше, как с самым Лопухиным, так и с многими другими! Без сомнения, и самому Лопухину наша тогдашняя беседа вначале казалась обыденной, мало чем отличающейся от прежних бесед. Хотя он, конечно, не мог не видеть, к чему я клоню свой разговор, но сам он не шел ко мне навстречу.
Когда я почувствовал, что я уже достаточно познакомил его со всем тем материалом, которым мне придется оперировать в рассказе о самом Азефе, я сказал (249) Лопухину, что страшные провалы, бывшие за последние годы в эсеровской партии, объясняются, по моему, тем, что во главе ее "Боевой Организации" стоит агент-провокатор.
Лопухин как будто не обратил внимания на эти мои слова и ничего не ответил. Но я почувствовал, что он насторожился, ушел в себя, точно стал ждать каких-нибудь нескромных вопросов с моей стороны.
– Позвольте мне, Алексей Александрович, - обратился я к Лопухину, рассказать вам все, что я знаю об этом агенте-провокаторе, о его деятельности, как среди революционеров, так и среди охранников. Я приведу все доказательства его двойной роли. Я назову его охранные клички, его клички в революционной среде и его настоящую фамилию. Я о нем знаю все. Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачен мною! Мне остается только сломить упорство его товарищей, но это дело короткого времени.
– Пожалуйста, Владимир Львович! Я вас слушаю, - ответил мне Лопухин.
Что мог сделать в данный момент Лопухин? Ему оставалось, как выразился на суде его защитник г. Пассовер, прервать со мной разговор и попросить меня удалиться из его купе, или же воспользоваться правом, принадлежащим даже русскому человеку, слушать заграницей то, что ему говорить его собеседник.
Лопухин выбрал второе, - и это было его е д и н с т в е н н ы м преступлением. Все, что дальше было сделано Лопухиным, все неизбежно вытекало помимо его воли из того факта, что я, уже разоблачив Азефа, стал ему говорить о роли этого предателя, а он слушал меня.
Он мог даже не произнести имени Азефа, - я все равно из его молчания понял бы, что он знает Азефа, как агента полиции, а
(250) Более того, если бы Лопухин, понявши, что я свою, вначале, по-видимому, простую, обывательскую беседу, свожу к щекотливому вопросу об Азефе, захотел бы, под тем или иным предлогом, прервать разговор со мной, я бы не отпустил его ни в коем случае, не добившись вольного или невольного признания насчет Азефа.
Я был убежден, что Лопухин знает правду об Азефе и, увидевши его в Кельне, я был уверен, что прежде, чем мы приедем в Берлин, я для дальнейшей своей борьбы с Азефом буду иметь "новый факт" - заявление Лопухина. И, действительно, в конце концов Лопухин выговорил и не мог не выговорить слово "Азеф".
Все, что было далее: мое сообщение об этом разговоре с Лопухиным на суде в Париже, посещение Лопухина Азефом, встречи эсеров с Лопухиным в Петербурге и Лондоне, его письмо к Столыпину, а, следовательно, его арест, суд, ссылка, все это было неизбежным следствием того, что между Кельном и Берлином Лопухин произнес слово "Азеф".
В своем разговоре с Лопухиным я, ни разу не называя ему Азефа по имени, в продолжение четырех часов в мельчайших подробностях рассказывал ему о тех путях, которыми дошел до обвинения Азефа в провокации и всех тех мучительных, сложных перипетиях, которые мне пришлось переживать во время борьбы с этим провокатором. Я привел ему все доказательства моих обвинений, рассказал о своих спорах с защитниками Азефа, познакомил со своими аргументами, точно и во всех деталях с хронологическими данными восстановил деятельность Азефа, как охранника, назвал его департаментские псевдонимы, указал квартиры, где он имел свидания.
Чем дольше я говорил, тем мне становилось яснее и яснее, что Лопухин подавлен и изумлен моими сведениями. По тому, как он слушал, я видел, что он понял, о ком идет речь, и что для него эта фигура очень хорошо знакома. И его молчание было для меня равносильным признанию.
(251) После каждого нового доказательства, я обращался к Лопухину и говорил:
Если позволите, я вам назову настоящую фамилию этого агента. Вы скажете только одно: да или нет?
На такой вопрос Лопухин всякий раз мне отвечал молчанием. Но я видел, что он вовсе не хочет избежать разговора со мной. Это ему тогда было бы сделать не трудно.
Тогда, после небольшой паузы, я снова обращался к нему с вопросом:
– Позвольте мне рассказать вам еще одну подробность из деятельности этого агента,
– Пожалуйста, пожалуйста!
– предупредительно отвечал он.
Интерес к рассказу у Лопухина видимо возрастал.
Я видел, что он был потрясен совершенно неожиданным для него рассказом об Азефе, как о главном организаторе убийства Плеве. С крайним изумлением, как о чем-то совершенно недопустимом, он спросил меня:
– И вы уверены, что этот агент знал о приготовлении к убийству Плеве?