Борель. Золото (сборник)
Шрифт:
Вандаловская вздохнула и, обтирая платком лицо, оглянула центр рудника.
— Узко, — заметила она. — Шахта на шахту налеплены. Через год-два здесь все сольется в одно. А долину не пробовали?
— Пробовали.
Клыков присел на камень, сняв форменную фуражку.
— Копали кое-как, а не пробовали, — возразил Гурьян, вспомнив Митрофанов шурф.
Инженер блеснул очками.
— Ну, все же… В прошлом году мы имели около десятка скважин и все дали отрицательные показатели… Все скважины не обеспечивают коэффициента больше единицы, а это,
Гурьян загадочно улыбнулся. Вандаловская поправляла шляпку.
— «Эмпайру» еще нельзя особенно доверять, Иван Михайлович.
— А почему нельзя? — кольнул глазами главный инженер.
— Аппарат больно капризный. За границей, например, в почете бурение «Кийстоном», большой популярностью пользуется даже станок «Крейлиуса».
— Ну, это зависит от породы… К сожалению, других аппаратов у нас еще нет…
Инженеры и директор спустились в шахту.
Работы велись на двадцатом метре. При слабом свете лиц шахтеров нельзя было различить. Сквозь крепление просачивалась мутная жижа.
— Вот эта штука когда-нибудь покажет себя, — указал Гурьян.
— Да, плохо отведена вода, — согласилась Вандаловская.
Они прошли шесть забоев и остановились в последнем.
Два забойщика и откатчик курили, сидя на готовой кучке руды. Молодой густобровый парень толкнул бородача и шепнул:
— Кто это?
— А кто ее знает… Инженерша, видать…
— Во, брат, бабец… Мотри какая…
— Не охальничай, — сплюнул бородач.
Бутов поднял фонарь и отколупнул комок породы.
— Вот куда пошла жила, — ткнул он пальцем на дно забоя. — Значит, надо углубляться и подаваться прямо…
— А внизу камень, — вставил Клыков.
— Ну и что ж… Надо пробить и, как я смекаю, скорее распластнуть увал канавой…
— Рано еще, Нил, — отозвался Гурьян.
Вандаловская повернулась к директору и поддержала шахтера:
— По-моему, товарищ хорошую мысль подает. Это он толкует о бремсберге с бесконечной передачей.
— Во-во, — обрадовался шахтер.
Главный инженер шевельнул усами и открыл рот, но спорить, видимо, раздумал. После производственного совещания он, казалось, смирился, только по загадочно блестевшим глазам можно было понять, что инженер нетерпеливо ждал решения треста и партийной организации рудника.
Забойщики взялись за кайлы, и подземелье вдруг ожило, вздрогнуло, железный гул полетел к стволу шахты и дальше, к плохо греющему сентябрьскому солнцу. Откатчики сталкивались тачками в узких коридорах, грозно покрикивали:
— Эй, шевелись, шевелись!
— Закрой рот, а то ворона залетит.
7
Катя быстро шагала по своей чисто прибранной комнате и жестикулировала:
— Как не стыдно, Костя. Пьянка, карты, грязь. Фу! Связался с шайкой Алданца, этого глота… Ты парень не тот, а он сделает из тебя опять ширмача. Ну, возьми нас с Павлом Пинаевым… Ведь так же начинали с лопаты…
Мочалов путал загрубелыми пальцами непокорные вихры волос. В острых глазах парня таились обида и насмешка.
— Ну и научилась ты языком стукать… Хорошо говорить, когда в тепле живешь и за пайком не стреляешь.
— А тебе, кто ворота закрыл? Почему ты с ними путаешься?
На коня зарабатываешь, как Хлопушин?
— На черта он мне вместе с Алданцем…
— То-то и есть.
За перегородкой скрипнули дверью, зашеборшали спичками, раздался кашель.
— Это ты, Катюха?
— Я, товарищ Стуков.
— Мочалова просвещаешь? Жарь, из него толк будет.
Костя потел, торопливо заматывая вокруг шеи шарф, жадными глазами смотрел в полыхающее лицо «воспитательницы». Катя приглаживала стриженные в скобку волосы.
— Если желаешь, то можешь идти к Бутову. А там и угол найдем.
— Видно будет. Дай очухаться.
На улице они попрощались. С севера тянул холодный сквозняк. Шум тайги был похож на звон ломающихся тонких льдинок.
— Пошли в клуб? — предложила Катя.
— Нет, сегодня я дежурю около коней.
— Ну, в другой раз обязательно.
…У коновязи бродил с вилами ровесник Кости, толстяк и тоже бывший беспризорник, Ларька Супостат. Кони гнулись от пронизывающего ветра, громко хрумкали крепкое солончаковое сено. Завтра нужно было передать их в рудоуправление.
— Тебя не волки ли загнали? — Ларька поднял навильник и остановился.
— Не фигурь, — отгрызнулся Костя.
— А ты что пузыришься? Не отшила ли комсомолка-то? Зря, Костя, страдаешь. Там, говорят, другой фатеру снял.
Мочалов сжал кулаки и шагнул к Супостату.
— Замолчи, пока я тебе голову не сшиб!
Супостат бросил вилы и отскочил.
— Ты белены, видно, объелся. Вот, чудак, шуток не понимает…
— Знай край и не падай…
Костя зашел в избушку. От железной печки полыхало жаром. В котлах ворчливо кипела вода. От пропоченных портянок, от трубок и нечистого белья стоял тошнотный чад. Старатели курили, лежа на нарах, тесно прижавшись друг к другу. Хлопушин, по обыкновению, сидел на отдельном топчане и до крови чесал ноги. Его лысина опрокинутой тарелкой блестела в полумраке избушки. Рядом с бородой, похожей на клок конопли, расстегнув грязную бумазеевую рубаху, сидел орловец Иван Морозов.
Тщедушный сосед пропустил Костю к стене, замигал подслеповатыми глазами.
Разговор начал Хлопушин.
— Я теперь — одно звание, а не хозяин. Справил было пару коней и коровенку с подростком, — монотонно тянул он, шкрябая ногтями икры.
Подслеповатый глухо подкашливал:
— Ну и что ж, Савелий?
— А то, что все широким кверху вышло… Пропил… Ведь сколько дураку говорили: иди в колхоз, дак нет…
— И зря не пошел, — вторил подслеповатый. — Я тоже на бродягу подался из колхоза, а теперь затылок чешу.