Борис был не прав
Шрифт:
— Что день грядущий нам готовит?..
Как и многие другие люди, причастные к событиям в высшем эшелоне власти, я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарем ЦК КПСС, а возможные кандидатуры на этот пост были слишком полярны — ив чисто человеческом плане, да и в смысле их политической философии. Это я понимал прекрасно!
Однако разве мог я в той предрассветной и по-своему символической кремлевской мгле предположить, что именно в тот день суждено зародиться по сути новому периоду в истории не только нашей
Стоя в предрассветный час вместе с Горбачевым на кремлевском крыльце, разве мог я загадать наперед, какой причудливой синусоидой сложатся впоследствии наши отношения? Разве мог подумать, что начинавшийся новый политический период, получивший позднее название перестройки, период, задуманный как социалистическое обновление, избавление от пут, связывавших общество, будет использован некоторыми политиками и общественными силами в своих амбициозных целях, бесконечно далеких от интересов народа, а Отечество окажется на грани катастрофы?
Нет, конечно же, нет!
Распрощавшись, разъехались по домам, но договорились, что в восемь утра уже будем на рабочих местах.
Конечно, поспать в ту ночь мне так и не удалось. Да, честно говоря, и не до сна было. В восемь ноль-ноль я был уже на Старой площади, как говорится, оседлал телефоны, проверяя, как движутся подготовительные работы в Колонном зале, где предстояла процедура прощания, уточняя, прибывают ли в Москву участники Пленума ЦК и т. д. и т. п.
Примерно между девятью и десятью часами зазвонила «кремлевка» первой правительственной связи. Я снял трубку и услышал:
— Егор Кузьмич, это Громыко…
За те два года, что я работал в аппарате ЦК КПСС, это был, пожалуй, один из немногих звонков Андрея Андреевича. Дело в том, что по текущим делам мы практически не соприкасались: Громыко занимался вопросами внешней политики, а для меня главной была сфера внутренней жизни. Мы с Андреем Андреевичем не раз беседовали после заседаний Политбюро, во время проводов и встреч Генерального секретаря в аэропорту «Внуково-2». Но телефонных общений было мало, поскольку мы не испытывали в них нужды.
И вдруг — звонок Громыко. В такой день!
Разумеется, я ни на миг не сомневался в том, что звонок связан с сегодняшним Пленумом ЦК КПСС, с вопросом об избрании нового Генерального секретаря. И действительно, Андрей Андреевич, не тратя попусту времени, сразу перешел к делу:
— Егор Кузьмич, кого будем выбирать Генеральным секретарем?
Я понимал, что, задавая мне этот прямой вопрос, Громыко твердо знает, какой получит ответ; и он не ошибся.
— Да, Андрей Андреевич, вопрос непростой, — ответил я. — Думаю, надо избирать Горбачева. У вас, конечно, есть свое мнение. Но раз вы меня спрашиваете, то у меня вот такие соображения.
Потом добавил:
— Знаю, что такое настроение у многих первых секретарей обкомов, членов ЦК.
Это была сущая правда. Я знал настроения многих первых секретарей и счел нужным проинформировать Андрея Андреевича. Громыко проявил к моей информации большой интерес, откликнулся на нее:
— Я тоже думаю о Горбачеве. По-моему, это самая подходящая фигура, перспективная.
Андрей Андреевич
— А как вы считаете, кто бы мог внести предложение, выдвинуть его кандидатуру?
Это был истинно дипломатический стиль наводящих вопросов с заранее и наверняка известными ответами. Громыко не ошибся и на этот раз.
— Было бы очень хорошо, Андрей Андреевич, если бы это сделали вы, — сказал я.
— Вы так считаете? — Громыко все еще раздумывал.
— Да, это было бы лучше всего…
В конце разговора, когда позиция Громыко обозначилась окончательно, он сказал:
— Я, пожалуй, готов внести предложение о Горбачеве.
Звонок Громыко имел свое значение. К мнению Андрея Андреевича в Политбюро прислушивались, и то обстоятельство, что он принял сторону Горбачева, могло в решающей степени предопределить исход выборов Генерального секретаря. Видимо, после вечернего заседания ПБ Громыко тщательно проанализировал не только складывавшуюся обстановку, но и вообще историческую перспективу. И к утру, что называется, окончательно определился. Не исключаю, что он звонил кому-либо еще из членов высшего политического руководства, но думаю, более того, уверен: его звонок ко мне был первым. Приняв твердое решение, Громыко хотел, чтобы об этом решении сразу же узнал Горбачев. Он понимал, что наиболее прямой путь уведомить Горбачева о своих намерениях вел через меня.
Заканчивая разговор, Андрей Андреевич сказал:
— В десять часов я встречаюсь с французским министром иностранных дел Дюма. Но если я тебе понадоблюсь, звони сразу, в любое время. Мне сообщат, я оставлю министра и подойду к телефону. Своих я предупрежу о твоем звонке.
Распрощавшись, я немедленно набрал номер Горбачева:
— Михаил Сергеевич, звонил Громыко…
Горбачев внимательно выслушал мое сообщение, потом сказал:
— Спасибо, Егор, за эту весть. Давай будем действовать.
Было, наверное, около двенадцати. До Пленума оставалось пять часов.
Между тем в моей приемной скапливалось все больше людей. Со всей страны машинами, самолетами прибывали члены Центрального Комитета партии. Многие первые секретари обкомов заходили ко мне, чтобы получше прояснить для себя ситуацию, высказать свои соображения.
Я уже писал, что хорошо знал многих первых секретарей. А за два года работы в ЦК моя связь с ними еще более упрочилась — собственно говоря, работа с обкомами прежде всего шла по линии орготдела. С некоторыми первыми секретарями отношения у меня были близкие, даже доверительные. Естественно, что по прибытии на чрезвычайно важный, я бы сказал, рубежный Пленум ЦК они шли в отдел, ко мне.
И хотя навалилось много дел по организации похорон, я считал важным, более того, необходимым, обязательным поговорить с каждым, кто пришел ко мне.
Можно было бы, конечно, принять всех сразу, целую группу секретарей обкомов. Но в тот день, 11 марта, я с ходу отмел мысль о том, чтобы принять сразу всех собравшихся в моей приемной. Приглашал по одному, но без какой-либо «селекции», как говорится, по живой очереди — кто подошел раньше, тот и был впереди. Но разговоры, конечно, по необходимости были краткими — минут по пять — семь, причем очень похожие. Сразу же следовал вопрос: