Борис и Глеб
Шрифт:
– Я хочу стать врачом, чтобы вылечить всех людей, чтобы никто больше не болел.
– Так уж всех и вылечите?!
– А что? Вылечу, всех-всех.
Лёва смеялся.
А навстречу им шли Боря с Глебом.
– Вот, знакомьтесь, это мои братья Борис и Глеб.
– Ой, вы близнецы?!
Боря с Глебом, довольные, улыбались. Им нравилось, когда обращают внимание. А Люся так искренне, так по-детски удивилась.
– Это же так интересно, это же научный феномен, почти неизученный, я столько читала об этом. Вы, небось, и экзамены друг за друга сдаете?
– Да нет, Боря – левша, разгадают. Хотя бывает, хитрим.
– Ой, между
Она встала между ребятами и дотронулась до плеч.
– Все, загадала.
Ребятам стало весело.
– Ага, скажите, если сбудется.
Люся была такая весёлая и, казалось, такая беззаботная, трогательная. Хотелось защищать ее ото всех, хотелось, чтобы она улыбалась, Лёве так нравились ямочки на щеках, и он сам не мог объяснить, что он в ней нашел и что такое непонятное с ним происходит.
Он мешал чай уже десять минут беспрерывно и улыбался. Он мешал его той самой ложкой, что и я, когда пила у бабушки чай. Серебряная с инициалами Л.А., чьё-то фамильное добро. Алексей когда-то давно купил её Лёве на Крестины на базаре, тогда многих раскулачивали и продавали вещи, а кто-то и просто распродавал, чтобы выжить. Кто этот Л. А., где он, кто же теперь знает. Удивительная ложка, сколько ей лет, а она не потемнела, совсем другое тогда делали серебро.
Есть у меня и ещё одна памятная ложка, немецкая со свастикой и заточенным краем, только досталась она мне от другого прадеда. Он был на войне связистом, а связисты часто первые доползали до чужих окопов и что-то трофейное себе брали, а может, она и как-то иначе ему досталась. Где она была? Что ели этой ложкой? Или, может, ей убивали немцев? Зачем на ней заточенный край? Я не знаю. Она со своей историей, с целой жизнью, которая больше моей. Она самая огромная и надежная из всех ложек в доме, ей всё нипочём, хоть катком ее укатывай, всё равно форму не потеряет.
– Как думаешь, Лёвка влюбился? – задумчиво спросил Глеб.
– И что у тебя всё влюбился, да влюбился! Что он барышня кисейная! Делать ему больше нечего, как влюбляться! Она в него сразу видно влюбилась, а наш Лёвка хоть бы хны! И что это ты вдруг такие разговоры заводишь! – кипятился Боря.
Но Глеб же знал, что Борька просто не хочет сам признаваться. И нарочно делает вид, что ему всё равно и говорит так презрительно:
– Что? Чтобы я в какую-то там девчонку влюбился?! Да не дождётесь!
А уже все стали замечать, как Боря смотрит на соседскую девочку Машу Захарову. Они с Леной учились в одном классе и дружили втроем с Сашей Карасёвой, девчонки звали её Шурой. Шуре нравился Глеб. Борис и Глеб ходили встречать Лену, а заодно и девчонок провожали по домам. Но Боря всё никак не сознавался, хотя по нему больше всех было видно, он и ревновал, и обижался, и в то же время молчал и ни за что не признавался, даже Глебу, родному брату, от которого никогда не было никаких секретов и которого он всегда считал, как самого себя, или частью себя. И хотя тот итак знал и чувствовал его всего, ему всё же хотелось, чтоб Боря признался. Ведь они всегда друг другу всё рассказывали, что же теперь. Он специально всё выводил брата на эту тему.
– А сам-то что, не влюбился что ли?
– В кого это?
– У самовара я и моя Маша… – запел Глеб в шутку и засмеялся.
Боря сжал губы и отвернулся.
– Да ну тебя.
– И что ты не признаешься?
– А сам что же?
– Ты только
– Что Шурке признался?
– Да нет. Я – Маше, как будто от тебя, ну чтобы узнать…
Боря резко дёрнулся за братом, попал по уху, схватил за ворот. Глеб оборонялся, пытаясь его отпихнуть.
На шум прибежал Лёва, свистнул, ребята продолжали кататься по полу.
– Так. А-ну разошлись! Разошлись, говорю!
Еле разнял.
– Что такое? Что случилось?
Боря сложил руки на груди, вскинул на бок отросший светлый чуб, насупился. Глеб в другом углу сделал то же самое, будто зеркало, оба были сердиты. Молчали, Лёве ни слова, да и стыдно было сказать.
Лена из кухни:
– Папа идет.
– Смотрите мне оба!
Ушёл в кухню.
– Лен, чего они?
Лена спокойно наливая кипяток в кружку, ставя тарелку отцу.
– Глеб пошёл к Маше и признался ей в любви будто он Боря.
Лёва усмехнулся.
– Да, она поняла, догадалась, что это не ты… – Задыхаясь, первым начал Глеб. – Таких же больше нет дураков. Ты один такой.
– Ладно, прости, не хотел… – И Боря уже шел обниматься, он быстро остывал.
– Ты тоже. Я как лучше думал.
– А она что? – полушёпотом, не утерпел Борис.
– Что-что… Сказала, Борис, я ваша навеки, – захохотал Глеб и побежал по коридору.
Боря выбежал за ним на улицу. Они стояли возле папиных красных георгинов размером с тарелку. Солнце садилось, и дом весь светился в закатных лучах. Берёза шелестела серёжками.
– Я тебе всё-таки набью морду. Будешь отличаться.
– Ладно. Ничего она не сказала. Хихикала, догадалась, что это не ты.
Маша круглолицая, с большими голубыми, цвета неба, глазами. Что-то такое не объяснимо лукавое и загадочное было в её взгляде, словно смотрела исподлобья, и в то же время добродушная, такая милая улыбка – это противоречие притягивало, она казалась, красивой, несмотря на заострённый, неправильной формы нос. Смеялась она не потому, что догадалась, что это Глеб, а потому что не знала, как реагировать. Тогда никто об этом и не думал, тем более всерьёз, совсем не то, что теперь. Моя бабушка не смотрела на мальчишек, да и мальчишки как-то ни о чем таком не помышляли, дружили, были пионерами, вместе бегали на форпост, собирались в комсомол, мечтали работать и учится. Всё как-то было иначе. Лёва хоть и влюбился, но считал, что даже думать-то об этом не стоит, и знакомить с родителями, пока не пойдет работать, не собирался. Лена и Глеб и вовсе были беззаботные, Боря стеснялся признаться, да и не главное это. Весело было всем вместе играть в волейбол, ходить в кино, на демонстрации.
Девчонки часто после школы сидели в комнате у тёти Мани, смотрели модные журналы, учились шить, Женька поздно возвращался с аэродрома, тёте Мане с девчонками веселей. Она стучала на старой зингеровской машинке, девчонки разглядывали модели в журналах, перерисовывали выкройки, иногда тетя Маня разрешала примерять им платья, которые она шила на заказ.
Шурка, как и Маша, была светловолосая, только заплетала их в круглые золотистые баранки, а Маша укладывала улитками на макушку. У Шурки остренький нос и маленькие глазки, как у птички, улыбчивое лицо, встрепанные волосы. У нее внутренняя, неподдающаяся описанию девичья красота, а Маша холодная. Бабушка среди них ещё ярче со своими вишнёвыми глазами и тёмными кудрями до плеч. Они крутятся перед зеркалом, такие не похожие, такие молодые.
Конец ознакомительного фрагмента.