Борис Рыжий. Дивий Камень
Шрифт:
В это время Борис читал роман Верхейла «Вилла Бермонд», где сюжет о русском поэте Тютчеве и его семье переплетается с авторскими воспоминаниями нидерландского военного детства: роман вышел в русском переводе в 2000 году в издательстве журнала «Звезда».
Переписка закончилась на письме Бориса от 28 апреля 2001 года. Накануне они разговаривали по телефону. Содержание разговора отдалось в письме:
Кейс, я думаю, что дело не в поколениях (возвращаясь к Тютчеву), а в отношении человека к поэзии вообще. Для нас с тобой Тютчев (как и Овидий) жив, жив настолько, насколько он был жив на самом деле. Для других он мертвец, а мертвецов в России любят какой-то странной любовью — могут двух живых за одного мертвеца убить.
Оставалось девять дней.
У Омри Ронена в эссе «Молвь» (Из города Энн: Сборник эссе. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2005), написанном к шестидесятилетию гибели Марины Цветаевой, сказано:
Смерть Цветаевой была не самоубийством, а вольной смертью, тем, что немцы называют Freitod. Цветаева ненавидела и презирала страх, а в Советском Союзе она не могла остаться бесстрашной: плоть трепетала, а воля была подорвана невозможностью творчества.
В эссе «Оборвыш» Омри Ронен говорит:
Наконец, приходит время, когда жизнь переваливает за веху генетически определенного ей срока полноценной умственной деятельности, но продолжается
Возраст осеннего равнодушия не зависит от количества прожитых лет.
Ничего не надо, даже счастья быть любимым, не надо даже тёплого участья, яблони в окне. Ни печали женской, ни печали, горечи, стыда. Рожей — в грязь, и чтоб не поднимали больше никогда. Не веди бухого до кровати. Вот моя строка: без меня отчаливайте, хватит, — небо, облака! Жалуйтесь, читайте и жалейте, греясь у огня, вслух читайте, смейтесь, слёзы лейте. Только без меня. Ничего действительно не надо, что ни назови: ни чужого яблоневого сада, ни чужой любви, что тебя поддерживает нежно, уронить боясь. Лучше страшно, лучше безнадежно, лучше рылом в грязь.А слава между тем нарастала. В 2000-м Свердловское телевидение сделало продолжительную передачу о Борисе Рыжем «Магический кристалл», режиссер Элеонора Корнилова. Борис в кругу старых друзей, на улицах, в подъездах. Читка стихов, разговоры, игра в снежки с детворой, модное длинное пальто. Проходы, крупный план, негасимая сигарета в правой руке, самоирония, «свердловский говор», скромный элемент актерства, прирожденный артист. Хорош собой, слегка утомлен, детская шея, ломкий голос, молод, улыбчив, исполнен сил, всё впереди. Читая «В кварталах дальних и печальных…», он произносит по-старому: «дальных» и «клен» через «е», а не «ё». На руинах Дома пионеров посожалел: некуда будет прибить мемориальную доску, надо будет ставить памятник, а это народные деньги, опять народные деньги…
В Москве он становится не то чтобы своим, но знакомым и званым. Его зовут туда, куда он раньше лишь посматривал издалека, пристально и ревниво. Журнал поэзии «Арион» был таким местом. С его главным редактором Алексеем Алехиным Рыжего свел Роттердам, хотя они пересекались и прежде — в Питере на конгрессе, но тогда Рыжий для «Ариона» был никем, да и лихости не являл, поскольку был зашит. Иное дело — Голландия, мировой уровень, толпа звезд и соблазнов. Борис не понравился Алехину беспрерывным перформансом: швырялся гульденами, показательно ухлестывал за некоей китаянкой вдвое старше себя и проч. Тем не менее Алехин пригласил его в журнал со стихами. В Москве Борис вел себя по-другому. Тих, опрятен, пунктуален, охотно идет на предлагаемую правку, ни следа роттердамского разгула.
В Челябинске Маргарита Михайловна говорила мне, что Алехин приезжал на похороны (с опозданием на день) и взял с собой ком кладбищенской глины. Нет, этого не было, она перепутала, но сам факт путаницы — свидетельство того, что Борис нередко произносил имя журнала и его редактора на дому.
«Арион» напечатал Рыжего — в 2001-м (№ 6), это была его последняя, им подготовленная публикация, а в № 2 следующего года Алехин писал о нем в своем журнале, отзываясь на книгу «На холодном ветру»:
Если отбросить частности, суть — привлекательная для одних, раздражающая или настораживающая других (порою и то и то одновременно), — в том, что он вернул поэзии смелость говорить от первого лица и заговорил о вещах самых простых и потому существенных:
Все аттракционы на замке, никого вокруг, только слышен где-то вдалеке репродуктор-друг. Что поёт он, чёрт его поймёт, что и пел всегда: что любовь пройдёт, и жизнь пройдёт, пролетят года.Или так:
…твой белый бант плывёт на синем фоне. И сушится на каждом на балконе то майка, то пальто, то неизвестно что.Или, вдруг, так:
И вроде не было войны… ………………………… И вроде трубы не играли, не обнимались, не рыдали, не раздавали ордена, протезы, звания, медали, а жизнь, что жив, стыда полна?Не скажу, что на фоне чуть ли не целой эпохи искусственного авангарда, маловразумительных «метаметафор», холодноватых «концептов» и отдающих кружком «Умелые руки» «постконцептов» такое именно возвращение из тропосферы на грешную землю было единственным вариантом. Но оно было предопределено или во всяком случае необходимо. И, наверное, не случайно оно пришло из во всех отношениях «срединного» фабрично-городского Свердловска-Екатеринбурга, где, похоже, зарождается целая школа новых поэтов.
Борис Рыжий и среди них был enfant terrible. Но образ — просвечивал, и за его «хуё-моё, угу, литература» отчетливо слышится верленовская строчка в пастернаковском переводе («Все прочее — литература». — И. Ф.). Маска дворового «кента» сидела на артисте, не только знающем толк в стихосложении, но и не пренебрегающем им по-мальчишески блеснуть:
…Пол-облака висит над головами. Гроб вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб, что в офисе ему разбили арматурой. Стою, взволнованный пеоном и цезурой!(Пеон тут сомнительный, но не в том дело.)
Жизнь Бориса Рыжего была очень коротка, и в ней сплелось ученичество со зрелостью. В иных строчках проступают следы учителей — и хороших учителей, но говорил он своим голосом.
Твердящих о «невозможности поэтического высказывания» можно понять: говорящий от своего лица, своим
Тон Алехина несколько покровительственный, «главредакторский», по крайней мере — осторожный в оценке явления, с позиции старшего. Возможно, мастер верлибра и тертый литературный политик сознательно противостоит обвалу посмертных восхвалений Рыжего, надрывных преувеличений и некоторой паники в рядах поэтической братии.
Нет дыма без огня. Прошу ознакомиться с афишей одного литературного мероприятия наших дней.
Программа Третьих литературных чтений «Они ушли. Они остались»:
ТРЕТЬИ ЕЖЕГОДНЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЧТЕНИЯ «ОНИ УШЛИ. ОНИ ОСТАЛИСЬ»
ПАМЯТИ ПОЭТОВ, УШЕДШИХ МОЛОДЫМИ В КОНЦЕ XX — НАЧАЛЕ XXI века Москва, 14, 15, 16 ноября 2014
14 НОЯБРЯ, пятница, Российская государственная библиотека для молодежи (ул. Б. Черкизовская, д. 4, м. «Преображенская площадь»), 18.00:
Ведущие: Борис Кутенков, Елена Семенова
I
Мелодекламация по стихам ушедших поэтов: исполняют актеры Максимилиан Потемкин, Светлана Андрийчук
II
Доклады:
РОМАН БАРЬЯНОВ (1960–1994) и группа «импреокларистов» — рассказывает Алексей Сосна
ЛЕВ ДОЖДЕВ (1970–2007) — рассказывает Алексей Корецкий
ЭДУАРД КИРСАНОВ (1972–2003) — рассказывает Зульфия Алькаева
МАКСИМ МАКСИМЕНКО (1973–2001) — рассказывает Андрей Щербак-Жуков
МИХАИЛ ЛАПТЕВ (1960–1994) — рассказывает Николай Звягинцев
АНДРЕЙ НОВИКОВ (1974–2014) — рассказывает Лилия Газизова
РОМАН ТЯГУНОВ (1962–2000) — рассказывает Мария Скрягина
НИКА ТУРБИНА (1974–2002) — рассказывает Дана Курская
ЕВГЕНИИ ХОРВАТ (1961–1993) — рассказывает Наталия Черных
ЕВГЕНИЙ ШЕШОЛИН (1955–1990) — рассказывает Наталия Черных
15 НОЯБРЯ, суббота, Государственная центральная библиотека им. М. Ю. Лермонтова (ул. Барболина, д. 6, м. «Сокольники»), 15.30: Ведущие: Владимир Коркунов, Клементина Ширшова, Ирина Медведева
I
Мелодекламация по стихам ушедших поэтов: исполняют актеры Максимилиан Потемкин, Светлана Андрийчук
II
Доклады:
АЛЕКСАНДР БАРДОДЫМ (1966–1992) — рассказывает Олег Демидов
МАКС БАТУРИН (1965–1997) — рассказывает Андрей Филимонов
АРТУР ВОЛОШИН (1961–1991) — рассказывает Валерия Мухоедова
МАРИНА ГЕОРГАДЗЕ (1966–2006) — рассказывает Ирина Суглобова
АННА ГОРЕНКО (1972–1999) — рассказывает Клементина Ширшова
ДМИТРИЙ ДОЛМАТОВ (1970–1991) — рассказывает Елизавета Станиславская
АЛЕКСАНДР ЕГОРОВ (1956–1993) — рассказывает Владимир Коркунов
БОРИС РЫЖИЙ (1974–2001) — рассказывает Ольга Ермолаева
ТАРАС ТРОФИМОВ (1982–2011) — рассказывает Илья Ненко
ЖАННА ТУНДАВИHА (1979–2013) — рассказывает Стас Нестерюк
АНДРЕЙ ТУРКИН (1962–1997) — рассказывает Света Литвак
ДМИТРИЙ ЧЕРНИЧЕНКО (1987–2014) — рассказывает Максим Бессонов
16 НОЯБРЯ, воскресенье, Институт журналистики и литературного творчества (Калашный пер., д. 3, м. «Арбатская»), 15.30:
Ведущие: Борис Кутенков, Ирина Медведева, Елена Семенова
I
Доклады:
АНДРЕЙ АНИПКО (1976–2012) — рассказывает Людмила Иванова
ДМИТРИЙ БАННИКОВ (1969–2003) — рассказывает Игорь Куницын
КИРИЛЛ САВИЦКИЙ (1985–2011) — рассказывает Денис Вафа
КСЕНИЯ БОЛДЫРЕВА (1987–2014) — рассказывает Алексей Караковский
ЮЛИЯ БОНДАЛЕТОВА (1973–2013) — рассказывают Елена Семенова, Борис Кутенков (по материалам друзей)
СВЕТЛАНА ГОРШУНОВА (1974–2001) — рассказывает Александр Емельяненко
КОНСТАНТИН ГРИГОРЬЕВ (1968–2008) — рассказывает Андрей Добрынин
ЕВГЕНИЯ КУЗНЕЦОВА (1985–2011) — рассказывает Татьяна Мосеева
ВЛАД КЛЁН (1981–2010) — рассказывает Анна Грувер
АНДРЕИ ПАНЦУЛАЯ (1958–1991) — рассказывает Ольга Кольцова
II
18.45 — круглый стол «Поэтическая молодость и ранняя смерть»
Вступительные доклады:
Александр Лаврин: «Поэт и смерть: быт, экзистенция, выбор пути»
Игорь Волгин: «Поэзия и смерть»
Тебе не страшно, читатель?
Его последней строкой была «Я всех очень любил без дураков». Он оставил ее на листе бумаги, лежащем на столе около балкона: написал стоя, уже уходя. Жизнь его кончилась, и всё, что было потом, — уже другая книга.
Последний год Бориса — волна высокой лирики, обращенной к жене. «Я подарил тебе на счастье…», «Элегия» («Благодарю за каждую дождинку…»), «Веди меня аллеями пустыми…», «Вспомним всё, что помним и забыли…», «Помнишь дождь на улице Титова…», «Ты танцевала, нет, ты танцевала…», «Я по снам по твоим не ходил…», «Я по листьям сухим не бродил…», «Не покидай меня, когда…», «Не безысходный — трогательный, словно…», «Осыпаются алые клёны…», «А грустно было и уныло…». В этот ряд вторгаются стихи с другой героиней — Элей («Стань девочкою прежней с белым бантом…», «Рубашка в клеточку, в полоску брючки…»), но, будучи замечательными, не они делают погоду. Скорей всего это зыбкий знак общей потери. В стихах Ирине — абсолютная определенность адреса.
Помнишь дождь на улице Титова, что прошёл немного погодя после слёз и сказанного слова? Ты не помнишь этого дождя! Помнишь, под озябшими кустами мы с тобою простояли час, и трамваи сонными глазами нехотя оглядывали нас? Озирались сонные трамваи, и вода по мордам их текла. Что ещё, Иринушка, не знаю, но, наверно, музыка была. Скрипки ли невидимые пели или что иное, если взять двух влюблённых на пустой аллее, музыка не может не играть. Постою немного на пороге, а потом отчалю навсегда без музыки, но по той дороге, по которой мы пришли сюда. И поскольку сердце не забыло взор твой, надо тоже не забыть поблагодарить за всё, что было, потому что не за что простить.Последний день Бориса. Если написать конспективный дневник от его лица, это будет выглядеть так.
6 мая 2001. Пошел ночевать к родителям, потому как Ирина утром уходила раньше, разбудить бы не смогла, а на завтра были намечены неотложные дела. Явочным порядком вечером явились трое — Е. Тиновская, А. Верников, юный Д. Теткин. Который вел разговоры об «ужасе поэтического существования» и, ознакомившись с версткой новых стихов в «Знамени», говорил об их музыкальности. Надоело. Первым часов в восемь ушел Верников. Несколько раз заглядывала мама. Остальные ушли через час. Вышел провожать к лифту. Пошел домой, после десяти звонил Дозморов, поболтали около часа, посмеялись. Вернулся к родителям, долго говорили с отцом о том о сем. В частности, о покупке автомобиля. С матерью — об Артеме.