Борька
Шрифт:
– Василичем меня раньше называли. А теперь даже и не называет меня никто - так что я даже и не знаю, как меня звать, - сказал старый кабан, тяжело вздохнул, и начал рассказывать.
21. ВАСИЛИЧ
Василич много пил после смерти жены...
Он остался совсем один.
Занятий у него никаких
Пить было трудно. После этого занятия он уставал не хуже, чем тогда, когда смену за сменой работал на заводе.
Руки тряслись, клонилась голова, хрипели лёгкие. Тело его конвульсивно содрогалось, когда он вливал очередной стакан в себя. Но пить , иначе без этого было ещё хуже - и он уже с каким-то остервенением, нужно былозло, вкатывал в себя эти бесконечные граммы - уже без особой надежды на прояснение, или лёгкость и освобождение.
И для него самым приятным и долгожданным был только тот миг, когда он уже терял себя, растворяясь в блаженном ничто. Здесь его уже не было, и никто не мог его вернуть к тем страданиям, которые он испытывал ежеминутно.
С ДНА выдачи - не было.
И он уже почти бомжевал, но пил и пил без устали.
Никому особо Василич не был нужен, поэтому внимания на него никто не обращал - ни соседи, которые вечно были заняты, ни друзья, которых у него и не осталось вовсе.
...Но зато нашлись люди, которые захотели отжать его квартиру, за ящик-два водки (а может и бесплатно - времена наступили нынче и вовсе дикие).
И когда он понял, что это произойдёт - так или иначе - и довольно скоро его могут найти в леске уже прикопанным, или даже вовсе не найти никогда - он предпочёл уйти в деревню сам.
Он взял у соседа бидон самогона в невозвратный (может быть) долг, и подался в деревню, где поселился в баньке у знакомой бабаньки, которой когда-то давно, много лет назад, и помогал эту баньку строить.
Пенсию его (он договорился об этом заранее), почтальон, который приносил её до этого на дом, теперь уже просто отправлял ему по почте.
Квартиру он сдал жильцам - и они отправляли ему деньги так же. Так что с деньгами проблем не было. Кроме того, он помогал бабке по хозяйству, так что с провизией дела обстояли нормально.
Общаться он ни с кем не хотел - он и с бабкой-то, у которой жил, виделся не очень часто, да и со всем остальным миром тоже почти никак не пересекался.
Попробовал он даже как-то хоть что-то из себя выдавить, связаться со старинным знакомым. Пересилив себя, Василич собрал всю свою силу воли в кулак, насупился и сел писать письмо.
Но, как бы он не корпел, написал он только: "Здравствуйте дорогой Мартин Алексеич! Тут всё у нас хорошо, весна вовсю, снег ещё не сошёл,
Всё! На этом попытки Василича встроиться в окружающий его мир закончились. Он успокоился и стал жить размеренно, в своём ритме, не обращая внимания на окружающих.
Была только одна проблема - он пил. Но теперь этот вопрос касался только его одного и никого больше, и единственное, что его занимало и удивляло - каким же образом он до сих пор ещё оставался жив.
Но, видимо, Бог всё ещё любил его, если он до сих пор ходил по земле.
И вот, в один прекрасный день, к бабке зашёл её какой-то дальний знакомый. Знакомый этот был, конечно, чуднОй.
Он представлял собой здоровенного мужика, бородатого, волосатого, с густыми грозными бровями - такими густыми, что и глаз его не было видно.
Был он одет в какие-то непонятные, неясные одежды. Так сразу было и не сказать - плохие они, или хорошие, новые или ветошь это какая-то.
Все детали его туалета даже и назвать никак было нельзя - ну просто верх да низ, штаны, да кафтан или куртка, что ли - вот, пожалуй, и всё. Был ли он чем-нибудь подпоясан - тоже неизвестно. Но каким-то куском толстой верёвки его хламида-размахайка вроде как была подвязана крупным замысловатым узлом.
Но он не был всё же этаким чудищем диким. Всё-таки было видно, что у него есть и нечто эстетически выверенное, некая тяга к прекрасному, пусть хоть даже и наивная или примитивная.
Если быть точнее - вот что. Он пришёл в венке, сделанном из цветов таких красивых и таких свежих, что вокруг него вились и садились на эти цветы пчёлы, собирая с них нектар. Это было даже целое пчелиное стадо, огромная семья.
Но пчёлы ему нисколько не мешали, поэтому он даже не отмахивался от них. Видно было, что эта привычка к пчёлам была у него сродни привычке к родне, поэтому и проявлял он к ним абсолютно безграничное терпение.
Видимо, этот знакомый регулярно наведывался к бабаньке - они несколько часов пили чай, о чём-то неспешно гуторили. Незнакомец принёс с собой несколько банок густого текучего мёда разных цветов, сразу нескольких оттенков прекрасного янтарно-жёлтого.
С ним и распивали они чаи, сидя за столом. Бабка напекла блинков - золотистых и тончайших, так что их посиделки были неторопливыми и удавались на славу.
Но Василича за стол не приглашали, тихо переговариваясь между собой - о чём, неясно.
Василич только слышал издалека, что пришедший говорил тихо, но очень невнятно, а иногда как будто бы даже жужжал: "Ой, жжесть", или "жживодёры", или, наконец, "заложники жестокого режима!". Так они и разговаривали некоторое время.
В конце этого разговора, в ответ на подаренный мёд, были вручены, и перешли из рук в руки несколько матерчатых мешочков, туго перевязанных верёвочками.