Борнвилл

Coe Jonathan

Мэри кивнула.

– А ты не понимал?

– Нет, даже в голову не приходило.

– Мне показалось таким геройским – как ты ему помог тогда.

– Я помог? Там толпа будь здоров собралась в тот вечер. Куча народу бросилась помогать.

– Ты был главный.

Кеннет заметил поодаль редкость – пустую скамейку и предложил рвануть к ней. Они ускорили шаг, и Кеннет сказал:

– Паршивец он, этот парняга Бёркот, который все это затеял. Мы с ним однокашники.

Он в ту ночь удрал, я не успел ему даже сказать ничего, но через несколько месяцев мы с ним столкнулись опять. Он возник как-то вечером и оказался рядом со мной в “Зайце и гончих”, весь из себя невозмутимый.

Скамейка оставалась пустой, и они с облегчением устроились на ней, хотя почти тут же Мэри поневоле ощутила под собой холод и сырость. Ну и подумаешь – здесь было мило и открывался величественный вид на неспокойные металлические воды Змеиного пруда.

– Видно было, что со мной он разговаривать не хочет, – продолжил Кеннет, – но давать ему спуску я не собирался. Сказал, что ему повезло до сих пор не угодить в тюрьму, – и это чистая правда, – а он фыркнул и спросил, как могло пойти по-иному с немцем на таком-то празднике. Разумеется, ответов я б ему дал множество разных, да только смысла, в общем, никакого. Штука в том, что я уже видал много таких, как он, – даже воевал рядом с такими. Что ж, они куда отважней были, чем этот, мои приятели в армии, но настрой имели такой же. Скажи им, что воюешь с фашизмом – или даже просто за демократию, – и они решат, что ты рехнулся. Для них все сводилось к самообороне: немцы хотели нас завоевать, покорить нас, и мы, черт бы драл, их остановим. (Прости за выражения. Они-то сами, как ты понимаешь, выбирали что покрепче.) Попросту “мы против них”, понимаешь ли. В этом, конечно, ничего плохого нет. Сражались они, исходя из таких убеждений, героически, этого у них не отнять. Но попросту считали, что идет война с немцами, и, по чести сказать, если завести с ними разговор о политике, так выяснится, что кое у кого из них взгляды не очень-то далекие от нацистских. Прости, но вот так оно есть. Может, это тебя шокирует.

– Нет, не очень, – сказала Мэри. (Ее это скорее заинтриговало, нежели шокировало. Джеффри с ней никогда так не разговаривал.)

– Просто я считаю, что есть определенное представление, которое кое-кому хочется иметь о войне. Что дело было в политике. Что все считали, будто настоящий враг – фашизм. А я не уверен, что это так. Это некий миф. Миф, на который все больше клюют леваки.

Улавливая, что от нее ожидают отклика, но по-прежнему не до конца уверенная, что понимает, о чем Кеннет толкует, Мэри сказала:

– Леваки… Ты имеешь

в виду лейбористов, так?

– Противников тори, да. – Кеннет улыбнулся, но улыбка получилась не снисходительная. В ней было много приятия. – Ты политикой не очень увлекаешься, да? И правда, с чего бы? С чего вообще кому-то ею увлекаться?

– У меня родители за лейбористов, – сказала Мэри, по неким причинам, неизъяснимым для нее самой, гордившаяся этим фактом. – Читают “Дейли миррор” и все такое. А вот семья Джеффри нет. Там пробы ставить не на чем. А у тебя как?

– Сейчас за лейбористов. Но мне не кажется, что человека следует определять по тому, как он голосует раз в несколько лет. Посмотрим, чем все обернется.

– Видимо, тебе как журналисту в любом случае положено быть непредвзятым.

Кеннет рассмеялся.

– Вряд ли это имеет значение – на том уровне, которого я пока достиг. Но широта взглядов – это всегда хорошо, да.

* * *

Стоя на пороге гостиной, Долл обозрела открывавшийся ей вид и убедилась, что, вопреки ужасающему количеству народа, посягнувшего на суверенитет ее дома, положение осталось более-менее управляемым. Благодаря ее тяжкому труду на кухне у всех было что пить и чем угоститься. В этом ей помогла племянница Силвия, прибывшая примерно в полдень вместе с родителями – Гвен и Джимом. Силвии было двадцать девять, и в ней имелось нечто меланхолическое: мужчина, за которого она собиралась замуж, коммивояжер по имени Алекс, помолвленный с ней уже почти пять лет, оказался негодяем, никчемным вралем с целой вереницей невест по всей стране. Правда всплыла всего несколько недель назад, и Силвия погрязла в депрессии, погрузилась в едва ли не полное молчание, во взгляде ее – отстраненная рассеянность и разочарование. Долл смотрела на нее сейчас – Силвия устроилась в углу гостиной на табуретке из кухни – и понимала, что пусть племянница и вперяется в телевизор, на церемонию она вряд ли обращает внимание.

– Что с ней такое? – спросила Берта у Джулии, потянувшись к ней через Карла, чтобы толкануть в бок.

Успокаивающие переливы голоса Ричарда Димблби вновь заструились из телевизионного динамика:

“А теперь звучит вступление к великому Генделеву гимну «Садок-священник». На середине гимна Королева приготовится к миропомазанию – действу, начавшемуся с воззвания к Духу Святому. Это самая сокровенная часть церемонии, ибо она и есть освящение Королевы. Лишь когда будет миропомазана она, как помазал Соломона Садок, может быть она коронована”

Конец ознакомительного фрагмента.