Бородинское пробуждение

Сергиенко Константин Константинович

Я знал эту историю после «тихого бала».

– И переписку в тайне пришлось держать. В почтовой канцелярии армии был человек, игравший плохую роль. Он все знал про меня, так и вынюхивал, письма мог распечатать…

Листов говорил медленно, тяжело дыша.

– Когда вы уехали за границу, наверное, помните – почту свою просили пересылать товарища. Когда он погиб, а ведь был он и моим другом, я подумал, что мне надо взять на себя переправу. Такая мысль и для других была естественной. Только адреса вашего я не знал, но

писем на ваше имя не было… – Он снова замолк. – И вот новая мысль… Я подумал, если письма ко мне будут идти на ваше имя, то минуют глаз того человека. Словом, на имя Берестова я стал получать почту…

– От невесты?

– Да, от нее. От Наташи.

– Наташи? Наташей ее зовут?

– Чему вы удивились?

– Так, совпадение.

– Наташей ее зовут, – повторил Листов. – Я так привык в разговорах не называть ее имя, что, кажется, и вам первый раз говорю.

– Да, первый раз.

– Все боялся обмолвиться. Уж больно много любопытных. Так и жаждут услышать историю из первых уст… Скучаю по ней…

Лицо его жалостливо исказилось.

– Знал, что не уцелею. Затем и в деревню рвался, обвенчаться спешил. Думал, пускай хоть фамилию мою носит, имение ей достанется, какое-никакое… Сирота она, Берестов…

Странное подозрение зародилось во мне. Он получал письма на имя Берестова. От невесты. Ее зовут Наташей…

– Сердитесь на меня? – спросил Листов.

– За что?

– Именем вашим воспользовался. Но вы за границу уехали… Наташа знает о вас…

– Что она знает?

– Ах, это такая история! Когда-то в их роду был знакомый по имени Берестов.

– И он подарил медальон, – сказал я.

– Да, медальон! – воскликнул Листов. – Откуда вы знаете? Это ваш родственник?

– Возможно, – сказал я. – Кое-кто полагает, что это я сам.

– Но медальон старый. Единственное, что у нее осталось.

– А вы забыли басни о моем возрасте?

– Берестов! – Листов взял мою руку. – Я знаю, я чувствую – между нами какая-то связь… через Наташу, через прошлое…

«Возможно, и через будущее», – подумал я.

– У меня к вам одна просьба, голубчик. Если вдруг уцелеете, не забудьте о ней. Разыщите, помогите ей чем-нибудь. Она одна, совсем одна остается.

Он побледнел и закрыл глаза. Подбежал Лепихин.

– Сознание потерял, от боли. В ступню – это очень больно.

Я смотрел на Листова. Я думал: как же так, в чем ошибка? Значит, не мне письмо? Значит, та девушка не Наташа? То есть Наташа, но не моя? Все перепуталось, моя жизнь скрестилась с другой…

– К пушкам! – кричит Лепихин. – Колонны пошли! К пушкам, ребята!

Густым блестящим потоком двинулась кавалерия. Одна колонна направляется прямо к нам. Вьются штандарты, блестят кирасы и шлемы, лес черных султанов колышется на ветру.

– Ждем на картечь! – кричит Лепихин.

– Фальковский, – говорю я, подавая снаряд. – Это вы медальон добывали графу?

– Я, –

говорит Фальковский.

– Польстились на мое имя? Не разобрались, что медальон старинный?

– Ждем, ждем еще, братцы! Пусть подойдут! – кричит Лепихин.

– Разобрались, отчего ж, – говорит Фальковский. – Но вы говорили, что медальон вашей кисти, а девушка на портрете ваша модель.

– И что же решили? Что мне сотня лет?

– Я ничего не решал. Такие раздумья в области графа. Он вами совсем очарован.

– Готовимся! – крикнул Лепихин.

Конница перешла на легкую рысь. У ручья они заберут вправо, там склон отлогий, значит, нужно их остановить у берега.

– Пли! – крикнул Лепихин.

Три пушки разом выплевывают рой свинцовой картечи, и та беспощадно врезается в голову конницы. Визг лошадей, сумятица.

– Заряжай! – бешено кричит Лепихин.

Мы заряжаем снова.

– Пли!

Новый выхлест картечи. Колонна отшатывается, топочет на месте. Третьим залпом мы увеличиваем гору упавших лошадей и всадников. Кавалерия откатывается и снова готовится к построению.

Лепихин вытирает мокрый лоб.

– Кабы знали, что нет здесь прикрытия, послали бы эскадрон врассыпную, и нам крышка. Саксонские кирасиры…

Колонна опять наступает, и мы делаем пять залпов, прежде чем кирасиры отходят снова.

– Эй! – кричит им Лепихин. – Так вас растак, черные крысы! Съели каши?

– Что вы ругаетесь, ваше благородие? – говорит фейерверкер. – Стражения дело святое, нельзя тут ругаться, бог накажет.

– Накажет? – говорит Лепихин. – Ха-ха! Куда же больше наказывать? Смерть предстоит!

– А за смертью еще чего будет, – серьезно говорит фейерверкер.

– Думаешь, будет? А ну как ты прав, дядя? Славно, ребята, славно! Скоро порубят нас в капусту! Смотрите, какие здоровяки!

– Да уж порубят, – соглашается фейерверкер.

– Фальковский, – говорит Лепихин, – душа! Вот уж не думал, что не уйдете.

– Говорил, сломаете голову.

– Ах, братцы! – восклицает Лепихин. – Вот где жаровня! Каждая струнка трепещет! Вы чувствуете? – Он втягивает воздух ноздрями. – Это запах времени!

– Запах пороха, – усмехается Фальковский.

– Бросьте, приятель! Это время, его поджаривают на сковородке! Скоро оно до дыр прогорит и – ах! – ухнем мы с вами в другие просторы!

– Да вы поэт, – говорит Фальковский.

Я подошел к Листову. Он пришел в сознание и пытался подняться.

– Лежите, лежите, – сказал я.

– Берестов, – проговорил он, – вы все-таки обещайте мне ее разыскать.

Я спросил:

– У нее темно-серые глаза? Иногда голубые?

– Да, как на том портрете.

– А делает она головой вот так, чтобы откинуть со лба волосы?

– Именно так. – Он встрепенулся: – Откуда вы знаете? Вы видели ее?

– Может быть. Когда-то, быть может, и видел…