Бортовой журнал 2
Шрифт:
Если так, то в ближайшее время надо ждать закон об отмене абортов.
Вот какие мысли рождаются при чтении этой штуки из Генштаба.
Да! Там еще хвалится Генштаб вообще, мол, молодцы. Ну что ж, самое время.
А операция на Кавказе (ладно, не будем называть это войной)?
Это как что? Это как позор или как достижение Генштаба? Когда я вижу по телику пацана, который объясняет мне, что он идет на высоту, а там, на высоте, из дота его поливают огнем, а он идет для того, чтоб по нему (по пацану) скорректировать ответный огонь
Когда мне говорят, что не могут поймать главарей, то у меня возникают сразу две мысли: или у нас нет разведки, или она есть, но вовремя приходит команда «Отставить!».
Вот это я могу отнести к генералам из Москвы?
А еще у генерала в тексте есть: «незавершенность делимитации и обустройства Государственной границы» – о как! Так вот, хочется спросить: доколе? Сколько лет у нас так граница стоит? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят?
Мне тут недавно обещали (опять же по телику), что у нас скоро мышь не проскочит, а если и проскочит, то только в инфракрасных лучах. Так вот, хочется узнать: как скоро она будет в этих самых лучах?
А вообще-то, можно вооружать и перевооружать все что угодно, но если у тебя армия живет не по уставу, а по законам зоны, сделать что-либо невозможно.
В семидесятых годах, в училище, я понимал, что такое устав. Я понимал, что в строгом соответствии с ним я пальцем подчиненного не могу тронуть. Только голосом. Только командой и только без мата. Чудеса, но в училище офицеры матерились редко. Наверное, все это от налаженной и размеренной жизни, и когда я пришел на флот, то там этого было хоть отбавляй, но одно я знаю точно: если есть дедовщина в части, то в части нет офицеров. Или они занимаются рукоприкладством так же, как и солдаты второгодки. Они ничем от них не отличаются. Это значит, что командир части бьет рожи лейтенантам, а они солдатам. А те – друг другу.
А с такой армией можно сколько угодно писать о достоинствах нашего Генштаба и стоящих перед ним задачах.
Я встретился с Наталией Петровной Бехтеревой. Я хотел взять у нее интервью.
Вернее, так: под видом интервью я просто хотел с ней поговорить.
Она уже не работает. Только приезжает на консультации дважды в неделю.
Все-таки восемьдесят два года.
Но глаза разумные. Сама она маленькая, рука мягкая. Она протягивает руку из-за стола:
– Здравствуйте!
Объясняю, что хочу взять у нее интервью.
– Только не надо из меня делать ведьму! Вот такая девушка. Очень точная, категоричная.
Но потом она смягчилась, и мы поговорили. Говорил, как это ни странно, в основном я.
Я ей рассказывал о подводниках. О том, как заклинивает большие кормовые горизонтальные рули на погружение, и как ты в этот момент падаешь, летишь, и как люди помогают лодке выбраться из глубины, как потом она выскакивает на поверхность и как потом все смеются любой глупости, шутке.
Просто
Я говорил о том, как скрипит корпус при погружениях, как мы открываем дверь поста, чтоб не обжало, если провалимся на глубину, потому что вдруг вырвет какой-нибудь клапан, и пост в один момент наполнится водой.
Вода-то поступает под большим давлением. Она сразу превращается в туман – ничего не видно. И отсек она заполняет в секунды.
При этом надо очень быстро соображать. Подводники вообще быстро соображают. Они самые соображалистые из военных.
И еще они все артисты. Хорошие артисты – никогда не поймешь, когда мы говорим серьезно, а когда шутим.
А смерть – это работа такая. Человек должен потрудиться, чтоб заработать себе смерть.
Нет-нет, о смерти мы не думаем. Вернее, мы о ней всегда помним. Она рядом. Но это даже не совсем страх, хотя страх, конечно, но это одна из его разновидностей. Та, что не заставляет костенеть от ужаса, а та, что ускоряет работу ума, обостряет все чувства.
В эти минуты человек велик. Он необычайно велик. И он может все.
А там все время кажется, что рядом с тобой еще кто-то. Кто-то на границе зрения. Сбоку. Повернулся – никого. Может быть, это оттого, что там нет сна. Есть забытье, но это не сон.
Там снится такое – цветное, и это можно потрогать. Ты трогаешь – да нет, это не может быть сном – а это сон. Сон, который можно потрогать.
А после похода не встать. Знаешь, что надо подняться, ты уже проснулся, но не встать, не оторвать головы от подушки, и ты ворочаешься, стонешь, переваливаешься с боку на бок, рычишь – но никак не можешь встать.
Это от свежего воздуха. Прошелся по свежему воздуху – он еще пахнет так, будто там сгнило что-то: рыбой, водорослями, камнями. Это все от него. Другой включается обмен в организме. С запахами что-то творится.
Пахнут даже камни. Подбираешь камни – и нюхаешь, а они пахнут. Не объяснить как. Просто пахнут, и все.
А еще замечаешь, что на севере растут очень большие одуванчики. Просто гиганты, а не одуванчики, просто гиганты.
И трава. Любишь траву. Хочется на ней поваляться. Там ведь, под водой, бегают на месте, чтоб суставы не забыли совсем, как им двигаться. Так вот там представляешь, что бежишь по траве. Долго. До горизонта.
А еще я рассказывал о том, как я выходил из тела и что тело как свинцовое – не пошевелиться. А потом ты висишь сам над собой, и тебе так радостно, а мысль только одна: «Наконец-то!» – и ты не хочешь назад – нет. То, что лежит под тобой, твое тело, это просто как старинные доспехи рыцаря, что ли, – неповоротливые, тяжелые. Зачем они, когда можно летать?
И тут кто-то стучит в дверь, и ты сбоку входишь, надеваешься сам на себя, и это больно, это очень больно.
А вообще-то мы с болью друзья. Большие друзья. После похода болят руки, ноги, колени, лодыжки, спина. Болит так, что во сне все чувствуешь.