Боря, выйди с моря 2. Одесские рассказы
Шрифт:
– Ревнивец ты мой, я выходила замуж за инженера, а не за артиста ансамбля песни и пляски. Хватит мучиться – я люблю тебя таким, как ты есть.
Изя, с ещё большим упорством переставляя ноги, отмахивался:
– Да будет тебе… Если можно выдрессировать слона в цирке, то с этим я тоже как-нибудь справлюсь. Я хочу танцевать с тобой чардаш – и точка.
Неизвестно, сколько длились бы ежедневные мучения четы Парикмахеров, если бы в душную июльскую ночь первый двор не взорвался новым скандалом.
Понять что-либо среди женского крика: «Скотина! Почему ты пошёл без меня?!» –
Ночной «концерт» настолько развеселил двор, что заслонил недавний алжирский конфликт и позволил Изе со справедливой усмешкой: «Женская ревность доходит до абсурда», – бросить опостылевшие супругам уроки танцев.
Как и в каждом дворе, в нашем есть что послушать. Стараниями великих мастеров эпохи позднего барокко акустика его столь совершенна, что любое невнятно произнесённое на его сцене слово одинаково хорошо слышно на всех этажах амфитеатра. Но, когда на подмостки выходит маэстро, голос которого ставился если не на италийских берегах, то где-то рядом, – вот тогда вы имеете «Ла Скала» и Большой театр, вместе взятые, причём бесплатно.
– Этя! Этинька!
Я берусь описать вам цвет мандарина или вкус банана, что одинаково в диковинку для нашего двора, но как, вспомнив уроки нотной грамоты, изобразить музыку еврейской интонации, ушедшей вместе со скумбрией в нейтральные воды, ума не приложу.
Откройте на всякий случай широко рот и на все гласные положите двойной слой масла – глядишь, получится.
– Этя! Этинька!
Двадцать распахнутых окон откликнулись на распевку первыми зрителями.
– Этинька! Кинь мне мои зубы! Я их забыла у тебя на столе!
– Как же я их кину?
– Заверни в бумажку и кинь!
Я с восторгом представляю планирующие кругами челюсти, одну из которых ветер доставит на мой подоконник.
Однажды, обнаружив на нём роскошный лифчик на пять пуговиц, – специалисты знают, что это такое! – я с удовольствием прошёлся по всем пяти этажам с одинаково идиотским вопросом: «Простите, это не ваш лифчик? Ветром занесло?»
– Нет, не мой, – с грустью отвечал папа Гройзун.
– Не-а, – с сожалением звучал голос мадам Симэс.
– Щас спрошу, – охотно отвечали на третьем, беря лиф на примерку, и после опроса реальных претенденток огорчённо возвращали:
– Позвони в пятнадцатую. Может, это их добро.
Я подарил трофей Шурке Богданову (как вам нравится еврей с такой редкой фамилией?), после чего он со мной долго не разговаривал. Дина Петровна, испугавшись диких наклонностей сына, чуть не выгнала его из дому. Шурка клялся, что лиф не его, приводил меня в свидетели, я тоже клялся, но это уже другая история, а начали мы с амфитеатра.
Так вот, какой бы совершенной акустикой он ни обладал, чутко откликаясь на арию: «Этинька, кинь мне мои зубы»,
Конечно, он не торговал зельтерской водой, как Сеня, которого утром нашли с ножом в его будочке на углу Кирова и Свердлова, а был птицей покрупнее, но он ТОРГОВАЛ. Впрочем, может, он и не торговал (так за него решил двор), потому что Абрам Семёнович, раскрыв в то утро «Известия» и прочитав очередную статью о махинаторах и валютчиках, державших подпольные цеха и артели, пустил её по соседям, возмущённо приговаривая:
– Ну, как вам это нравится? Сплошь НАШИ люди! Вот паразиты!
Как я понимаю, слово «паразиты» относилось к НАШИМ людям, которых за хищения в особо крупных размерах самый справедливый суд в мире приговаривал к высшей мере. К этому приговору для верности Слава Львовна добавила свой:
– Так им и надо! Абрам работает, как лошадь, а что кроме «Черноморца» он в этой жизни видел?
– Хорошо, но зачем же расстреливать? – недоумевая, переспросил её Председатель Конституционного суда.
– Как зачем?! Чтобы другим повадно не было! Они же позорят нас!
Бэллочкиного деда расстрелять не успели. Он повесился в своей камере на третьи после ареста сутки, и весь двор (спасибо позднему барокко) слышал рыдания его дочери.
Через некоторое время «Известия» опубликовали письмо Бертрана Рассела Хрущёву о том, что в расстрельных процессах фигурирует очень много еврейских фамилий и не проявление ли это возрождающегося антисемитизма, на что рядом в ответном письме Никита Сергеевич всех успокоил: стреляют не только в евреев. Но с этого момента расстрелы за экономические преступления поутихли, и Бэллочкин дед, по-видимому, был последней жертвой экономического террора.
То, что Изя Гейлер – еврей, я догадывался. Но то, что Мишка Майер – немец, это уж слишком. Все немцы, которых я видел ранее, были или пленные, строящие дома по улице Чкалова, или киношно-истерично-крикливые, кроме ненависти и презрения никаких иных чувств не вызывающие.
Мишка ничем особенным не выделялся: как и все, тайно покуривал в подвале «бычки», играл на лестничных клетках в карты, и если и рос дворовым хулиганом, то не самым главным, то есть не настолько главным, чтобы быть настоящим немцем.
Но именно от него в день, когда советский народ возбуждённо славил Юрия Гагарина, а Шая-патриот даже распил по этому поводу бутылку водки с Абрамом Борисовичем, мы узнали страшную тайну: девочка, переехавшая недавно в первый двор и носящая вполне приличную славянскую фамилию, – скрытая немка.
Вот это уже был номер!
Если вы думаете, что в нашем дворе что-то можно утаить, то глубоко заблуждаетесь. Ни один чекист так не влезет в душу, как это сделают Валька Косая Блямба или Шура Починеная. Через полгода весь двор знал по большому секрету передаваемую историю любви бывшей остарбайтер и пленного немца.