Босэан. Тайна тамплиеров

Шарпантье Луи

В этом смысле политеистическая культура совершенно антисоциальна. Заботиться о ближнем — значит связываться с человеком низким, зависимым, неспособным удовлетворить даже самые простые нужды, — а поэтому небезопасно для душевного здоровья. Можно прийти на палестру, дабы стать сильным и ловким, или на собрание философов — послушать умные речи, но просить сочувствия или материальной поддержки постыдно. Это санкционировано волей богов — они «не любят» людей в духе христианского «агапе», молить богов о помощи бесполезно и небезопасно.

Христианская доброта, милосердие, самопожертвование, «не делай другому нежелательного для себя» — нонсенс, добродетели

нищих, рабов, трусов, которых, собственно, за людей принимать нельзя. Пассивное ожидание персональной или общественной подачки, тяжкие вздохи касательно жестокости богов и людей, потом объедки, лохмотья, гниение в мусорной куче… — прекрасно, гумус полезен, у тебя есть шанс, возродившись собакой, научиться вилять хвостом и строить глазки мяснику.

Но случилось непредвиденное. С Востока пошли поветрия, слухи, предчувствия конца света, появилась черная звезда на горизонте, которую назвали Немезидой. Вскоре распространилась новая эсхатологическая религия — христианство.

Разве не видел античный мир разложение и смерть до иудео-христианства? Да, но это совсем другая история. Смерть — разделение души и тела. Последнее либо разлагается в неопределенности материи, либо становится объектом разнообразных магических влияний. Душа, если не отличается энергической автономией, вовлекается хищной материей в какое-либо новое сочетание, входит в растение, камень, зверя — отсюда пифагорейский метемпсихоз. В беспрерывных круговоротах и трансформациях нет и не может быть «создателя», боги — только демиурги, организующие стихийные данности материального мира своим божественным эйдосом и сперматическим логосом.

Креации ex nihilo необходимы: начало и конец, всякая вещь рождается и умирает. Но ведь звезды, металлы, камни остаются? Во-первых, они со временем развеются пылью, во-вторых, вообще мертвы, потому конец света их не особо волнует; растения, звери и люди — вот кто немного помучается, а затем их ждет «ничто». Христиане готовы согласиться с таким иудейским вариантом, делая исключение для людей, притом верующих в строгую догму людей: беспросветный дуализм жизни и смерти переходит у них в не менее жестокий дуализм вечного блаженства и вечных мук.

Для языческой культуры иудео-христианство — пустыня и антижизнь, то есть нелепое прозябание, где запрещено практически все: нельзя приносить жертвы источникам и монолитам, любить статуи, деревья в лесу, женщин и мальчиков на дорогах; следует согнуть плечи в ожидании бича божьего, терзать плоть голодом и болезнями, замаливать грехи, служить калекам и убогим. Суеверие рабов и старых баб, полагали неоплатоники. Только после принятия христианства Константином и раскола Римской империи стало понятно, насколько это серьезно. Иудео-христианство разрушило автономный мужской принцип и мужскую цивилизацию: Риму хватило сил уничтожить Карфаген, однако религиозный и политический разброд третьего, четвертого веков нашей эры доканал империю. Сыновья матерей, все более многочисленные, постепенно вытеснили сыновей отцов. Кто они, сыновья отцов?

Трудно представить образ свободного мужчины-воина. Известный историк Арнольд Тойнби в книге «Война и цивилизация» попытался это сделать по разрозненным отрывкам из Геродота, Тита Ливия, Тацита, Диона Кассия. При самых разных обрядах инициации имеется в виду достижение одной цели: оторвать юношу от материнского притяжения, развить индивида, независимого от телесных страданий, наслаждений, голода, холода, тепла и сытости; сожалений о прошлом и надежд на будущее; от чьих угодно мнений.

В результате молодые люди, выбранные для воинской судьбы, отличались великолепной ориентацией в походе и битве, не нуждались в собственности, не реагировали на соблазны мира сего, довольствовались двумя-тремя лепешками в день. Все это давалось жестокой магической инициацией, не имеющей отношения ни к выучке, ни к тренировке. Несмотря на некоторое сходство, воины Спарты или отборных легионов Цезаря, Тита, Траяна принципиально отличались от самураев, прусских юнкеров, английских джентльменов отсутствием правил и кодексов. Там не было речи о «хладнокровии» и «презрении к смерти». Но как представить людей, живущих вне понятия смерти?

Война в те времена имела несравненно более глубокие основания, нежели впоследствии, в силу пантеистической сакральности жизненного пространства. Конфликты в пределах одного ареала вызывались междоусобицей богов, внешние войны — экспансией своих или чужих богов. Война грозила космосу-отцу и матери-земле, священным источникам, лесам, монолитам, обитателям стихий. Другие народы и расы — не просто «другие», это враждебные орды, подвластные неведомым божествам неведомых созвездий-архипелагов бесконечного Океана, по которому плавали когда-то великие герои — Геракл, Язон, Беллерофонт.

К началу новой эры космография утратила свободу, «двери перцепции» (Уильям Блэйк) стали понемногу закрываться, звездное небо отделилось от земли, беспредельный Океан превратился в зажатые материками «водоемы» Страбона и Птолемея, «умер великий Пан». В сущности, настал конец «железного века» и начало иудео-христианского небытия: «плачьте, дети, ваш отец умер» (Валерий Флакк). Плотин это выразил следующим образом: вечно возбужденный фаллос Гермеса перестал извергать сперматические эйдосы на землю-мать. (Эннеады, 3, 7). Так постепенно выродились «дети Отца» в сакральном пространстве греческого и римского мифа.

В сыновьях матери-земли (раса Антея) нет тайного формирующего огня, потому они непригодны для мужской инициации. Смерть для них — зловещая неизвестность, распад в ничто, в лучшем случае робкая надежда на милосердие высших сил. Классическая матриархальная метафора: «люди — листья». Сыновья матери децентрализованы, постоянно озабочены источниками жизненной энергии и живут по принципам: «иметь», «надо», «приобрести». Отсюда неизбежные апофтегмы: жизнь — борьба, жизнь — конкуренция, жизнь то да се… получается, жизнь от живого человека отделена. Децентрализация лишает индивида индивидуальности, он уже не есть нечто целостное, но часть «иного», и все необходимое вынужден заимствовать у этого «иного».

Бескрылый мужской эйдос более не в силах конкурировать с женской материей, она подавляет и препятствует развитию автономного мужского начала. В мужской душе умирают божественные эйдолоны Пана, Эроса, Гермеса. Так вырастают сыновья матери, «маменькины сынки», беспокойные, тщеславные, жадные, беспощадные и совершенно беспомощные вне сферы какого-либо авторитета. Если раньше поместья, виллы, дворцы, золото служили точками опоры танцующим ногам, в середине первого тысячелетия все превращается в самоцель. Из-за ярко выраженной децентрализации мужчины стараются избегать боли в стремлении к наслаждению. Резко увеличивается роль женщин в политике и семье, сакральная проституция заменяется «обычной», запрещенной языческим ритуалом. Удовольствие, радость, наслаждение превращаются в противоположность страдания, число дуальностей возрастает, раздробленность бытия катастрофична.