Босс скучает
Шрифт:
— А ты его сегодня видела?
— Нет. В-вчера, — заикаюсь, потому что телесная память оживляет ощущения безысходности, и каждый мускул напряжён до боли.
Вчера — это было накануне или миллион лет назад? Кажется, я проживаю свой персональный ад, и он бесконечен.
— Ладно, я просто на удачу позвонила. Думала, вдруг застану. Ты только ему специально не дозванивайся, чтобы предупредить, что я его искала, — сообщает она. — Не хочу отвлекать, да и вопрос не срочный. Пока, Варенька.
— Д-до свиданья, Лидия Васильевна.
Когда я кладу
Да ну…
Отшвыриваю телефон подальше. Борюсь с искушением. И говорю себе решительное нет!
Это не выход. Тем более, Островский сразу поймёт, чего я добиваюсь. Во что я скатываюсь? Выдумывать и выискивать предлоги — разве это метод?
Если человек не хочет слышать, он и не услышит, сколько не долбись в закрытую дверь, — думаю я.
Думаю…
И в дверь внезапно звонят.
Не успевает трель звонка затихнуть, а я чувствую тонкий вибрирующий импульс, проходящийся по всему телу. Волоски на затылке словно встают дыбом. Абсолютно чётко понимаю, кто сейчас стоит за моей дверью. Это на уровне флюид, на уровне шестого чувства.
Нападает нерешительность и трусливая мысль, а что если притвориться, что меня здесь нет? Но шебаршение по ту сторону снимает морок. Оказывается, ноги уже сами собой принесли меня в тёмную прихожую, а пальцы держатся за ручку замка.
К чёрту! Открываю дверь, пока не передумала.
На пороге Герман. Взглядом быстро пробегаюсь сверху-вниз и обратно. Вид у него какой-то потерянный, словно из него разом откачали всю энергию. Глаза красные и взгляд из-под бровей. Совсем безумный, опустошённый и… смирившийся. Герман будто что-то долго думал, решал для себя. И примирился с итогом, к которому пришёл. А ещё он выпил, будто ему нужен был допинг, чтобы явиться сюда, ко мне. Или забыть то, что случилось вчера.
Несколько долгих секунд мы изучаем друг друга. А я всё жду, что он первым начнёт, но Островский онемел. Лишь пожирает меня глазами. И под этим его взглядом мне становится не по себе.
— Чего тебе? — с вызовом бросаю я, хотя сначала не собиралась грубить.
Грубость — лишь защитная реакция, ещё и внутри всё клокочет. Я даже не помню, рыдала ли вчера, возможно, что и да. Всё как в тумане. Но глаза горят, будто в них песка насыпали, значит, всё-таки плакала.
Мой короткий вопрос становится тем импульсом, которого Герману не хватало.
— Боже, я так низко пал. Я хочу тебя… даже такой. Даже лживой. Мельникова, я болен.
— Ты не болен, Островский. Ты пьян. Уходи.
Захлопываю дверь перед его носом. Но через секунду Герман начинает барабанить по металлической двери, игнорируя звонок. Стучит так громко, что я боюсь, может разбудить соседей.
— Ну что ещё? — я снова распахиваю дверь.
— Не смей… — язык Германа заплетается. — Не смей закрываться от меня.
Дыра в груди, которая, я уверена, ещё не скоро затянется, начинает ныть сильнее. Не в силах смотреть на Германа, отворачиваюсь и ухожу в комнату. Пусть делает, что хочет.
Дверь со стуком закрывается, а Островский идёт за мной в спальню.
Не знаю, что он собирается мне сказать. Может быть, снова будет обвинять, как вчера, так как кажется, извиняться и просить прощения он не планирует.
Хочет даже лживой, вот так он сказал. Что ж… достижение, можно сказать. Или признание моей власти над ним, по мнению Германа.
Смотрю, как этот наглец подходит к кровати и ложится на неё.
— Ты ко мне поспать пришёл? — смело шагаю к нему и кладу руки себе на талию.
На самом деле, мне физически больно видеть его разбитым, хочется обнять и утешить. Я боюсь новых резких слов, которыми Герман может ранить меня, но ещё больше я боюсь быть отвергнутой им.
— Я не могу спать, когда ты не со мной. — Герман накрыл лицо ладонью. — Выключи чёртов свет. Раздражает.
Удивлённо приподнимаю брови, но подхожу к выключателю, и комната погружается в сумрак. Только свет уличных фонарей проникает сюда.
— Я бы никогда тебя не предал, Варя. Никогда. Ты вот здесь, — он ударяет себя по груди, — забралась мне под кожу. С самого первого момента нашей встречи.
— Но и я не предавала, — отчаянно бросаю я.
— Если честно, мне плевать: предавала или не предавала. Я просто не могу без тебя. Не могу, Мельникова. Я прощу тебе всё, даже если ты расклеишь мои ужасные фото на всех столбах города или разошлёшь конференциальную информацию по всем нашим конкурентам.
Он продолжает что-то бормотать, я слышу и понимаю не полностью, так, отдельные фразы, но смысл один: он устал бороться с собой.
— Ты простишь мне всё? — голос почти меня подводит, потому что слова Германа проникают под тонкую защитную скорлупу, которую я уже успела отрастить за одну ночь. Они разбивают её и окутывают своим странным теплом.
То, что он говорит и ужасно, и прекрасно одновременно.
— Ты простишь мне всё, а я прощаю тебе, что ты мне не веришь. Я даже прощаю вчерашний отвратительный спектакль, который ты устроил. Хоть ты и не извиняешься за него.
Герман садится на кровати, его глаза мерцают в темноте, по лицу скользят тени и свет от фар, когда по улице проезжает транспорт. Я осознаю, что не так уж он и пьян, скорее устал, измучен и давно уже не спал.
— Иди сюда, — приказывает он.
Приказывает, а не просит. Ни ласки, ни нежности, но я подчиняюсь. Опять тело живёт собственной жизнью. Вот так всегда — он поманит, я иду. Медленно приближаюсь и встаю между его разведённых ног. Он хватает меня за талию, притягивает к себе, утыкается лицом мне в живот. Горячее дыхание опаляет даже сквозь одежду. Один вдох, другой, глубокий, сильный, отчаянный. Я сама дрожу из-за этого контакта. Мне ведь казалось, Герман уже никогда меня не обнимет.