Ботаники не сдаются
Шрифт:
— Ох, Умка, я не сомневаюсь, что ты у меня Шахерезада! — смеется Ванька, направляясь в ванную комнату. — Но только не сегодня. Хватит с тебя подвигов!
«Тачка на прокачку». Ну, конечно, что еще может смотреть девчонка-ботаник в половину четвертого утра, лежа в постели популярного парня? Да еще и без очков? Только крутую прокачку не менее крутого «Хаммера»! Но я едва ли слушаю передачу и слежу за мелькающими картинками. Я лежу и думаю о том, скольким девушкам Ванька еще дарил конфеты? А, возможно, и что-то гораздо больше, чем конфеты? Например,
Хм, что-то мне не нравится эта мысль. Да и какая разница? Я ведь Костика поздравляю с днем рождения и ничего. На последние именины вот подарила… решебник задач по алгебре и билеты в органный зал. Нет, ну, в самом деле, сколько можно. Надоело за них с Лялькой решать задачки и слушать сутками орущую из колонок псевдо-готику. А девушки чем хуже Костика?
Воробышек выходит из ванной комнаты, заходит в зал и гасит свет.
Следом за ним я тоже тянусь к пульту и выключаю телевизор. Почему-то громко вздыхаю в темноте, опускаясь на подушку.
— Что, Катя? — спрашивает Ванька, напрягшись. — Не понравились?
— Нет, ты что! Конфеты очень вкусные. Там еще много, я и тебе оставила.
— Я не хочу, ела бы все.
Смешок вырывается сам собой. За кого он меня принимает?
— Я лопну. И не придумывай, Воробышек. Если ты сейчас скажешь, что не любишь шоколад, я тебе все равно не поверю.
Ванька молчит, словно раздумывает, что ответить.
— Люблю, — и не думает спорить.
— Но?
— Но сейчас мне хочется совсем другого.
Мы замираем, оба понимая, о чем речь. Я вижу в темноте его тень, остановившуюся от меня в двух шагах, и отвечаю на это признание участившимся пульсом.
— Спокойной ночи, Умка. Не слушай меня, — просит он. — И… я не буду тебя целовать.
— Спокойной ночи, Звездочет. Не целуй.
Ванька пятится, спотыкается обо что-то, чертыхается и уходит. Я продолжаю лежать и смотреть в окно, когда слышу в темноте какую-то возню.
— Воробышек? — отрываю щеку от подушки и привстаю на локте, но разглядеть все равно не получается.
— Не обращай внимание, Катя. Сам не пойму, что происходит, но не могу я спать там, зная, что ты здесь. Мне хватило и твоего исчезновения в лесу. Спи! Я лягу на полу!
— Ваня, но это же смешно!
— Что именно? — он затихает.
— То, что диван такой большой, а ты собираешься лечь на полу. Ну, не укушу же я тебя в самом деле! И потом, мы с тобой уже спали на нем вместе.
Но Ванька все равно упрямо укладывается внизу. Кажется, он принес с собой одеяло. Я слышу, как он двигает кресло, пытаясь разместиться.
—
Нет, сегодня светит молодой месяц и за окном звездная ночь, но уснуть все равно не получается. В глаза словно спички вставили! И каждый звук, и каждый вздох, как по натянутой струне смычком — отзывается стуком сердца, которое отказывается молчать. Да еще и подушка по-особенному пахнет Ванькой и почему-то помнится не то, как я искала дорогу к опушке… а то, как рука Воробышка гладила мою спину, а пальцы ласкали грудь. Очень нежно, как будто он боялся меня спугнуть.
На мой вздох, Ванька отвечает своим.
— А-а! К черту, Умка! Иди сюда!
Он в два счета оказывается на постели, под одеялом, и прижимает меня к себе. Я и сама тянусь к нему, и губы встречаются жадно, с радостью и надолго, пока мы оба не задыхаемся в безумном поцелуе.
— Ты пахнешь шоколадом, а еще мной. Знаешь, это странно чувствовать на твоих волосах запах своего шампуня. Знать, что на тебе моя одежда, что ты в моем доме, но мне это нравится. Твои губы, волосы, ты вся нравишься. Умка… — Он нависает сверху, тяжело дыша. — Ни к черту из меня джентльмен. Твой отец бы меня убил!
Возможно, если бы он сам никогда не был молодым.
— Мой отец с мамой уже в институте жили вместе, и у них родилась Светка. Он был моложе тебя.
— Все равно.
Мои руки лежат на плечах Воробышка, и я чувствую, как под ладонями пылает его сильное тело, и перекатываются гладкие мышцы. Чувствую тот контакт, который прежде был недостижим в танце. Неосознанно глажу эти плечи, робко провожу рукой по его щеке, и прячу пальцы в волосах — мягких на затылке и чуть вьющихся. Оторвав голову от подушки, целую подбородок.
— Катя, осторожнее, — просит Ванька с рваным выдохом у самых губ.
— Почему?
— Потому что не успеешь опомниться, как я съем тебя, моя девочка. Всю! Ты лакомый кусочек и такая смелая. Умка, останови меня!
Но не трогать его я не могу. Не могу отпустить. Мне он нравится, для меня он тоже лакомый. И я, набравшись храбрости, признаюсь в этом. «Не-е-ет…» — шепчу так долго, как длится выдох. Приподнимаюсь навстречу, и мы оба пропадаем в общем на двоих сумасшествии.
Он приникает ртом к моим губам, пробует их зубами, языком, и тут же глубоко целует меня, так что кружится голова. Словно достает душой до самого моего звенящего донышка. Мои руки уже на спине, и я вздрагиваю, но не от испуга, а от желания и предощущения чего-то волшебного, что сейчас должно случиться с нами, когда Ванька отстраняется и стягивает с меня футболку, разметав по подушке густые волосы. Обхватив под спину, жадно опускается губами ниже — к шее, к ключицам… к груди.