Ботаники не сдаются
Шрифт:
Их нет уже очень долго. Часы телефона показывает, что парни отсутствуют всего сорок минут, но мне кажется, что прошло часа три не меньше.
Господи, да хоть один из них когда-нибудь в своей жизни искал заблудившихся в лесу? Никто не взял ни топорика, ни веревки. Эх, сюда бы пса-следопыта! Вот, кому поиск пропавших по плечу. Точнее, по нюху!
Нужен какой-то звук. Один интенсивный, повторяющийся звук, желательно глубокий и глухой.
Точно!
Я
Выбор невелик и когда я подхожу к девушкам с пустым котелком и топориком в руках, они странно косятся на меня и ничего не отвечают на мои слова:
— Я пойду, посмотрю в ту сторону, — показываю на противоположное направление от той части леса, куда цепью направились парни. — Я недалеко, если что. Мне кажется, Лариса с Наташей скорее всего пошли к воде. Там интереснее, ну вы понимаете, да?
Не понимают. Молчат, ну и ладно! Подумаешь! Я все равно ухожу, помахивая топориком, но у края опушки останавливаюсь и внимательно осматриваю небо, узнавая маяки — хорошо что ночь звездная!
Уже в двадцати шагах от полянки, на которой остались люди, и продолжает гореть костер, жутко и страшно, но я заставляю себя углубиться дальше и выйти к воде. Здесь почти непроглядно-темно, как в склепе, но я все равно решаюсь притушить фонарик до тусклого света. Мой телефон пусть и новой модели, но не семи пядей во лбу, и надолго его не хватит.
Уходить далеко я не намерена. Парни сорвались слишком быстро и, выбирая направление поиска, направились в самую глушь. Как будто именно глушь могла совершить с девчонками что-то подлое и ужасное. Именно от нее ожидая опасность и именно ей бросая вызов — в этом характер настоящих мужчин. Я не успела ничего сказать, да и вряд ли бы меня стали слушать, но если подумать — ни одна здравомыслящая девчонка ни за что бы не пошла в ту часть леса, которая противоположная от дороги и наверняка ведет к Серому волку (если девчонка не Красная Шапочка, конечно). Тем более ночью. Это суть женщины — находиться ближе к очагу тепла. И если уж углубляться в лес, то…
Я вдруг вижу камни, виднеющиеся из воды, почти перекрывшие мелкое, нежно журчащее русло речушки. Верх самого крайнего булыжника покрыт тонким слоем мха. Я наклоняюсь ниже и замечаю, что в одном месте мох сильно примят и сбит до гранита. И скорее всего виной тому подошва ноги. Или ног!
Это странно и совершенно не вяжется с моей теорией? Что девчонкам там делать? На другом берегу? Присесть под кустом в полном уединении вполне можно и здесь.
Я оглядываюсь на наш палаточный лагерь, полностью скрытый деревьями. Там сейчас остались одни девушки. Скорее всего, даже если я и попрошу кого-то из них пойти со мной, вряд ли кто-то рискнет. Вокруг меня стоит сплошная тьма. Я опускаю голову и вздыхаю, высвечивая фонариком каменную кладку в воде: ладно, пора перебраться и выстукивать пропажу!
POV Воробышек
Мы
Вернувшись на опушку, парни чертыхаются, уже не выбирая выражений. Все мы надеялись увидеть сестру Борзова с подругой здесь, целыми и невредимыми, но когда понимаем, что это не так — падаем духом. Собираясь в лес с ночевкой, никто из нас и предположить не мог такое развитие событий. То, что придется полтора часа искать пропавших, сорвать голоса, и не найти.
Фонари горят только у нас с Димычем, и мы решаемся сместиться к югу и осмотреть другую сторону опушки — ту, что ближе к дороге. Я сообщаю это Лаврику и прежде, чем снова углубиться в лес, решаю убедиться, что с Умкой все в порядке. Но кожу буквально прошивает испарина, когда я подхожу к палатке и понимаю, что ее нет. Моего Очкастика нет.
— Катя! Катя! — кричу, рванувшись в сторону. — Катя! — фонарь падает из рук и мне не сразу удается поднять его. Черт!
— Эй, Воробышек! — окликает меня одна из девушек. — Если ты зовешь малышку, которая была с тобой, то она тоже ушла на поиски.
— Что?! Как ушла?! Куда?!
— Вон туда! — показывает девчонка. — И если что, мы ей не родители. Кстати, она ушла с топориком, так что вы там осторожнее.
— Катя! — Вот теперь я пугаюсь по-настоящему и чувствую то же, что чувствует Борзов. Влезаю в его шкуру, покрываясь потом, и встречаю холодный озноб, вползший в легкие, новым криком. — Катя! Катя!
Совершенно точно «так» я еще никогда не боялся. Оказывается, переживать за кого-то вдвойне тяжелее, чем за себя. Когда-то об этом говорила Женька, когда вытаскивала нас с братом сопляками из беды, но разве тогда мы это понимали?
— Катя! — я оскальзываюсь на мокрой траве и падаю, но снова вскакиваю на ноги, продираясь сквозь ночь. — Катя!
— Ваня, эй! Мы тут! Все нашлись, слышите! Ваня!
Слышу, еще как слышу! Я выронил фонарь на бегу, но нахожу ее в темноте и подхватываю на руки.
— Слава богу, Вань… Да не меня, дурачок! — возмущается Умка. — Помоги Ларисе, ей нужна помощь. Она подвернула ногу.
— Живы? Все живы? — но я вижу в темноте только ее одну.
— Да, все.
Мой голос хрипит, но я все равно кричу Борзову:
— Димка, девчонки нашлись! Сюда!
Действительно, слава богу!
Когда мы выходим к поляне и к костру, я слышу виноватый голос Ларки, объясняющий брату сквозь всхлипы и поток слез, что произошло.