Ботфорты капитана Штормштиля

Астахов Евгений Евгеньевич

Тошка шел и вслух считал шаги. Сразу становилось не так страшно.

— Семьсот пятьдесят два… Семьсот пятьдесят восемь…

До хутора, наверное, около двух километров. Это три тысячи шагов. Значит, еще осталось две тысячи двести.

— Восемьсот один, восемьсот два, восемьсот три… — Тошка споткнулся о камень и сбился со счета.

Туман тянулся серой холстиной. Казалось, что кто-то в рваном балахоне с широкими рукавами стоит на тропе, раскинув руки. Рукава шевелит ветер, они колышутся, как будто сделаны из кисеи. Тошка с размаху ударяет по ним топориком.

Но это туман, всего лишь туман, который не надо рубить топором, он и так расступится.

Тошка идет дальше.

— Тысяча одиннадцать, тысяча двенадцать…

Он вспомнил ночь на Нижнем мысу. Нет, там все было по-другому, там он не просто боялся, он был объят ужасом. А сейчас, в общем-то, все в порядке, как и в ту ночь, когда пришлось сторожить лагерь на Улысе. А то, что считает вслух шаги, — так это просто, чтобы не соскучиться.

— Тысяча девятьсот семь, тысяча девятьсот восемь…

Сейчас он придет на хутор, повелительно прикрикнет на собак, потреплет по голове Абзага: «Здорово, аземляк!»— и скажет женщинам:

— Амшибзия! Там наши застряли на тропе. Я за свечами пришел.

И женщины, удивленно качая головами, заспешат в дом, чтобы принести свечи и скорее поставить воду для мамалыги. А он пойдет обратно, уже с фонарем. Его веселый свет разгонит во все стороны темноту, и этот жалкий оборванец — туман, тряся своими серыми лохмотьями, почтительно уступит ему дорогу.

— Алашара по-абхазски означает свет. Апсны — Страна Души. Какие хорошие слова! Две тысячи восемьсот четырнадцать, две тысячи восемьсот пятнадцать…

Тошка быстро шагал, уже не оглядываясь по сторонам, но все еще сжимая в руке свой поблескивающий никелем топорик.

Вот, наконец, тропинка вышла из леса. Вот знакомый перелаз, а там, дальше, в глубине двора, желанным теплым огоньком светится окно едва различимой в темноте кухни.

— Алашара — это значит свет!

По-лошадиному топая, бегут навстречу громадные овчарки, слышны голоса людей; на хуторе Хабаджи не спят.

— А-я-я-я! — раздался с крыльца чей-то голос.

— Я-я-я! — ответило ему далекое эхо.

Отбиваясь от радостно прыгающих на него собак, Тошка хотел уже было побежать навстречу огню и людям, но вдруг услышал сзади приглушенные расстоянием голоса и кашель. Он остановился. Через несколько минут заскрипели жерди перелаза. Собаки с визгом и лаем бросились вперед.

— Зачем же вы шли за мной?! — в отчаянии крикнул Тошка.

— Ну-ну, не сердись! — ответил ему из темноты голос Ираклия Самсоновича. — Такое уж у нас, у геологов и у циркачей, правило — товарища одного не бросать!

Весь следующий день Тошка дулся на дядю Гогу и на Ираклия Самсоновича и даже на Хабаджу. Надо же такое! Зачем он тогда ходил один, если получилось, что вовсе не один, а прямо с какой-то свитой? Еще, чего доброго, они слышали, как он считал вслух шаги.

— Нет, ты, Антонио, сила! — хвалил Тошку Володя, и было непонятно, то ли вправду хвалит, то ли подсмеивается. — Грудь вперед — и рванул; они пошли за тобой, а я остался с Изольдой. Не один все же, и то как-то, знаешь,

противновато без привычки в ночном лесу. Это, вероятно, у человека с первобытных времен осталось — страх перед лицом ночного леса.

— А я подумал, что ты тоже идешь, когда Ираклий Самсонович сказал: у нас, у геологов и циркачей, такое правило — товарища одного не бросать.

— Нет, я с Изольдой остался… — Володя замолчал. Потом, совсем уже другим, как показалось Тошке, очень невеселым голосом добавил: — А насчет правила все верно. Есть у нас в цирке такое правило.

…Работы у отряда было много. В первую очередь следовало рассортировать, уложить в ящики и отправить на станцию образцы и пробы, собрать весь экспедиционный скарб, подготовить его к переброске на Дуабабсту. Потом написать письма и всякие деловые бумаги и отправить их с почтальоном, прибытие которого ожидали уже второй день.

— Почему не едет? — удивлялся вернувшийся с Дуабабсты Тумоша. — Может, заболела?

Но почтальон и не думала болеть. Она появилась на своем низкорослом лохматом шагди рано утром, когда на траве лежали еще никем не разбитые стеклянные шарики росы.

— Эге-ге-е-ей! — крикнула она, приподнимаясь на стременах. — Почта едет к дедушке Хабадже!

Абзаг со всех ног бросился открывать ворота, женщины, выглядывая из кухни, смеялись и махали руками.

— Апочта! Апочта!..

— Где ты была? — спросил Тумоша. — Мы думали, тебя по дороге съел медведь и теперь сидит под каштаном, наши письма читает.

— Я сама медведя съем, — засмеялась в ответ девушка. — И письма читать ему не дам — тайна переписки охраняется законом! Живы ваши геологи? Им опять полвьюка бумаги. — Она раскладывала на широких перилах веранды стопки писем и газет. — А позавчера не приехала потому, что старый Бгажба не отпустил. У его внука свадьба была. Отобрали у меня моего конька-горбунка, спрятали почту и не пускают. А это нарушение — почту прятать! Но их много, а я одна. Пришлось остаться. Вот и прогуляла два дня.

— Это ничего, — сказал Тумоша, — свадьба каждый день не бывает. А отказаться гостем быть — значит хозяина кровно обидеть. Нельзя!.. Ты не знаешь — Бгажба своего ишака не продал еще?

— Не знаю.

— Будешь ехать назад, скажи ему, пусть подождет: Агаше ишак нужен. Мы возьмем.

— Хорошо.

Пока шел этот разговор, Володя, не отрывая глаз, следил за руками почтальона. Письмо Тошке от мамы… Георгию Самсоновичу. Еще ему и еще… Опять Тошке, конечно, снова от мамы. Наконец — Кукушкину!

Володя схватил письмо. Но… оно от ребят, с которыми он работал вместе в Сочи. Хорошие ребята — помнят.

— Еще Кукушкину! Заказное…

Володя взглянул на конверт. Это было письмо от старого шпрехшталмейстера, [29] глухого, доброго старика.

29

Шпрехшталмейстер, шпрех — ведущий цирковое представление.