Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус
Шрифт:
Ирчембе-оглан снова подсел к Ремезову:
– Не забудь, боярин, завтра твоему отряду в дозор.
Павел улыбнулся:
– Да помню.
Не то чтоб сильно опьянел, но так… весело уже, хорошо было.
– Не стану тебя уговаривать от вина отказаться, не по обычаю то, – все же не отставал оглан. – Однако ж поосторожней будь. Арька – она дюже хмельная.
Ремезов и сам понимал, что вот все уже – хватит. Напился уже, посидел, пора и честь знать, тем более, действительно – в дозор завтра. Слава богу, хмельное никогда над ним власти не имело такой, как на многих – коль уж на язык попало,
Нынче же – в дозор нужно. Завтра. Хотя нет – сегодня уже.
Все ж опьянел Павел, опьянел – вот она, коварная арька, да еще с бражкой ягодной намешал! Вроде в голове хорошо, а ноги не идут, заплетаются. Монголам-то что – взгромоздились на коней, да брюхом на гриву… лошадка, она сама дорогу знает. Вот и Ремезову бы на коне поехать… да не с руки – слишком уж близко. От Ирчембе-оглана шатра до становища его дружины – метров пятьсот, вряд ли больше. Однако и монголы не дальше – но все на конях явились, степняку без коня невместно, вот уж точно – пеший конному не товарищ… Пеший конному… а гусь – свинье!
Павла вдруг пробило на смех, непонятно – то ли с бражки, то ли с арьки – но пробило, да так, что все вокруг веселым казалось. И многочисленные костры, и сидевшие у костров воины, даже звезды – и те были смешные, веселые, что уж говорить о луне! Толстощекая, с лучистыми, заплывшими жиром, глазами, она хохотала так громко, с такой непонятной наглостью, что Ремезов, подняв голову, даже погрозил ночному светилу пальцем – мол, нечего тут, как лошадь монгольская, ржать!
Погрозил, да на ногах не удержался, запнулся, упал…
Вылетевшая из ночи стрела, скользнув мимо, ударила в ствол толстого, росшего неподалеку вяза, да так там и застряла, дрожа с такой неудержимой злобою, словно бы всерьез переживала свой промах, словно имела мозги… коварные, как у ядовитой змеи. Хотя… какие там у змей мозги!
Ничего не заметив, Ремезов поднялся на ноги, что неожиданно для него оказалось не так-то просто и потребовало недюжинных, прямо-таки цирковых, способностей. Ноги почему-то не слушались, разъезжались – и Павел еще пару раз падал… и снова не увидел мелькнувшей стрелы, и не слышал свиста… впрочем, она и не свистела, стрела-то, пущенная неизвестно кем. Снова ударила в вяз, на этот раз ближе к корням – задрожала…
Боярин снова упал. И так от того весело было – главное, голова-то ясная абсолютно, и звезды, и яркая насмешливая луна, и тишина вокруг – лишь слышно было, как перекликались иногда часовые, да откуда-то издалека доносилась протяжная монгольская песня, этакий бесконечный степной блюз – «еду, еду, еду я-а-а-а»… Нет! «Еду-еду» – это все-таки «Чиж и компания», а тут – степняки, монголы… Но слова, похоже, все те же – о чем еще петь кочевникам? Конечно же – еду, еду…
За овражком, в кусточках, таились в ночной тьме двое здоровых парней-оглоедов. Широкие плечинушки – косая сажень – морды одинаково круглые, на обоих парнягах – треухи, а глаза – у одного светлые, навыкате, у другого, как болотная жижа – зеленовато-карие. А вот бороденки
Вот один из парняг снова наложил на тетиву стрелу…
– Погодь, – тут же прошептал другой. – Дождись, покуда подымается.
– Э, не ори под руку!
– Кто орет? Я? О, глянь, глянь… встает… кажется. Эх! Упал! Вот ведь пьянчуга.
– Уж так. Недаром говорят – пьяным сам Бог помогает.
– Или – черт.
– Пусть тако… – лучник снова прицелился. – А вот пождем маленько… и…
– Тихо! – его напарник вдруг насторожился. – Кажись, идет кто-то. К нам – слышно! – идет.
– Да кому тут идти-то? Кто знает?
– А идет! Сам-то, глухая тетеря, не слышишь?
– Сам ты тетеря… А ну-ка, давай-ка мы туда – стрелу! Оп…
– Не! – второй перехватил лук. – Сейчас, дождемся, подкараулим… коли к нам – так имаем, а там… А там – видно будет!
Парни переговаривались шепотом, так что барахтавшийся в снегу Павел ничего и не слышал. Да и особо прислушивался, честно-то говоря. Не до того было – подняться бы, дойти б до рати своей. Ох, уж эти монголы-пьяницы… Да луна еще – ишь, ухмыляется, пялится.
– Ужо тебе! – приподнявшись, боярин погрозил луне кулаком и снова шлепнулся. – Ох, мать твою…
А таившиеся в кустах оглоедушки все ж дождались кравшегося в ночи гостя – едва тот подошел поближе к оврагу, выскочили, навалились, утянули вниз – все почти что бесшумно, по-взрослому.
– Ага, попался, гад! А ну, признавайся, почто за нами следил?
– Пахом! Карятка! – задергался, замычал пойманный. – Наконец-то вас отыскал. То я ж – Охрятко рыжий.
– Не особо-то заметно, что ты рыжий. Эва – ночь-то!
– Так ить луна, месяц…
– Я те дам счас, луна! А ну, говори…
– Тихо, Пахоме, постой. И впрямь ведь – Охрятко. Не видишь, что ль?
Оглоедушко присмотрелся, прислушался… и смущенно сдвинул на затылок треух:
– И впрямь – Охрятко!
– Дак, правда и есть. Я вам что твержу-то? – рыжий изгой выплюнул набившийся в рот снег. – Сноровку за вами шел – не замыслили б чего нехорошего! Так и есть – замыслили.
– Вражину боярина нашего замыслили смерти предать, – хвастливо приосанился Пахом. – Рази господине наш не то наказывал?
– То, да не то! – Охрятко усмехнулся и с осуждением покачал головою. – Хорошо хоть он меня с вами отправил, за бегство простив. А то б натворили вы… Ну, убил б сейчас Павлуху – и что?
– А что?
– А то! Отомстили б за батюшку-боярина нашего, спору нету, а потом что? Ну, убил Павлуху заболотского неведомо кто… Землица его – братцам старшим! А боярину нашему что? Правильно… вот это самое.
– Так что же…
– Сколь раз говорил вам уже! – зло зашептал рыжий. – Ославить Павлуху надобно. Мол, трус и предатель, а потом уж убить. Тогда Всеволод-князь – от мертвого – землицу его отберет. Ясно вам, дубинушки?