Боярин
Шрифт:
– Вот ведь причуды у них, – подивился Никифор. – А по-простому, по-людски нельзя, что ли?
– Так уж у ромеев заведено, – сказал Григорий. – У них все по порядку и по закону писаному совершать положено. Иначе обидеться могут.
– Нельзя мне их пока обижать, – подала голос Ольга. – Пойдем-ка, посмотрим, что там у них написано.
Грохнулся кувшин о стену, вдребезги разлетелся, зеленым вином камень серый залил, а вслед за кувшином ромей полетел. Ударился спиной о притолоку,
– Зашибу! – пробасил Никифор и второго ромея скамьей дубовой припечатал.
– Рогоз! Справа! – крикнул я, заметив, что старику в грудь нож летит.
Успел он уклониться – невредимым остался.
– Бей! – завопил и маковкой налетчику в грудь врезался.
– У-у-ух! – влепил я кулаком своему супротивнику в ухо.
Тот волчком завертелся да ногой меня под колено подбил. Упал я на стол, через столешницу перевалился – только миски со снедью в стороны разлетелись, вновь на ноги встал, от боли поморщился, а лихоимец на меня уже снова прет. Я стол ему навстречу двинул, он на него и наткнулся, а тут уже Никифор со скамьей своей к нему подлетел.
Не выдержало дерево, треснуло. От удара скамья надвое развалилась.
– Прости, Господи! – Жердяй быстро обмахнулся крестным знамением, а его за рукав расшитой рубахи другой разбойник схватил да на себя потянул. – Порвешь, чудило! – вырвался черноризник и кулачиной ромея приласкал.
– Добрыня! Помоги!
Обернулся я, вижу – двое лихоимцев Рогоза в углу зажали и мутузят так, что старик едва уворачиваться успевает.
– Чтоб вас всех! – бросился я ему на выручку.
Под руку бадейка с варевом попалась, так я ее, не долго думая, на голову одному из налетчиков напялил да сверху еще пристукнул. Второго за шиворот схватил, от Рогоза отволок и на пол повалил. А потом с носка ему под ребра шарахнул, чтобы знал, что старых не обижать, а уважать надобно. Подавился ромей криком и затих.
Огляделся я – мать моя! Все в харчевне перекурочено. Посуда осколками вперемежку со снедью по полу валяется. То ли от вина, то ли от крови лужи на полу. Столы перевернуты. Ромеи побитые стонут, а в уголке хозяин харчевни сжался. Таращится на меня испуганно и мелко крестится.
– Все живы? – окликнул я своих.
– А то как же, – из-под стола Рогоз выбрался.
– А Никифор-то где?
– Туточки я, – отозвался из-за двери жердяй.
– Фу-ф, – облегченно вздохнул я и шапку, в бою оброненную, с пола подобрал. – Значит, и вправду живы.
– А говорил, бляхи нас защитят, – проворчал Никифор, подцепил с пола двух ромеев и за дверь поволок.
– Ты чего это делаешь? – вдогонку ему Рогоз.
– Али не видишь? – сказал жердяй. – Мусор на улицу выбрасываю. Уж больно смердит.
– Вижу, – сказал я Никифору, когда он в харчевню вернулся, – что страх у тебя старый прошел.
– А чего тут бояться, – отмахнулся он от меня, еще двоих лихоимцев подцепил и наружу потащил, – это же не волки, а люди. Господь им судья.
– А ножики у них знатные, – Рогоз кровь с губ утер, с пола длинный кинжал подобрал и разглядывать его начал. – Пожалуй, себе заберу, – засунул он добычу за кушак.
– Ты почему меч вынать не стал? – Черноризник вернулся за последним ромеем.
– А зачем? –
– Это точно, – согласился Рогоз и, глядя на меня, слюну сглотнул. – Там глоточка не осталось? – кивнул он на кувшин в моей руке.
– Сейчас, – сказал я и к хозяину харчевни повернулся.
Тот уже начал приходить в себя.
– Уважаемый, – заговорил я с ним. – Не осталось ли у тебя вина, а то в горле у товарищей моих пересохло.
– Да, добрый человек, конечно… – закивал он, скрылся за продранными занавесками и через мгновение появился с полным кувшином в руках. – Пейте, добрые люди.
Рогоз жадно приложился к горлышку, сделал несколько больших глотков, передал кувшин черноризнику и болезненно поморщился.
– Губы защипало, – пояснил он нам.
– Вот ведь нелюди, – сказал Никифор, – рубаху порвали.
– Это ничего, – утешил его старик. – Вернемся в монастырь, девкам отдашь, они тебе ее быстро зашьют. А ты, Добрын, как? – повернулся он ко мне.
– Целый вроде…
– Слава тебе, Господи, – сказал Никифор и вина отхлебнул.
– Что это были за люди? – спросил я у хозяина харчевни.
– Это люди Колосуса-Попрошайки, – ответил он мне. – Колосус все харчевни в округе данью обложил. По три динария в месяц берут, – и вдруг упал передо мной на колени и стал руку целовать. – Спасибо тебе, добрый человек, что меня от налетчиков спас.
– Будет тебе, – отмахнулся я от ромея и из кошеля пять монет достал. – Вот серебро. Хватит тебе, чтобы все здесь… – оглядел я разгромленную харчевню, – чтобы все здесь в порядок привести?
– Хватит, добрый человек, – повалился он мне в ноги и хотел сапог облобызать.
– Все, мужики, – сказал я своим и ногу убрал. – Пошли отсюда.
– Добрый человек! – окликнул меня на выходе хозяин харчевни.
– Что еще?
– Богом молю! Не жалуйся властям, что я вас, носителей охранных печатей, – показал он на бляху, висевшую на моей шее, – оберечь не смог. Иначе не сносить мне головы.
– Жаловаться не буду. Твоей вины в этом нет. Мы, как видишь, и сами себя оберечь смогли..
Сразу после Перунова дня нам из-за монастырских стен в город выходить позволили. Любопытно мне было на Царь-город вблизи поглядеть, вот и засобирался я торопливо. Рогоз в проводники вызвался, и Никифор с нами напросился. Малуша с Заглядой тоже на прогулку захотели, но Ольга их от себя не отпустила.
Интересные отношения сложились между сестренкой и княгиней Киевской. С одной стороны, Малуша холопство свое честно отработала, тот ряд, что отец с Ольгой в Коростене заключил, мы с ней до конца исполнили. С другой – не больно-то она на свободу рвалась, все к Ольге жалась. Да и куда ей было идти? На пепелище к Путяте? Или со мной по миру неприкаянной мотаться? Она же совсем маленькой была, когда княжество Древлянское частью Руси стало, матери не помнила почти, отца, наверное, при встрече и не узнает вовсе. Не гнала ее княгиня, возле себя держала – я и рад был. Вот и теперь Ольга сестренку мою с собой в посольство взяла, словно близкую привечает, как милостивицу свою.