Боярщина
Шрифт:
Прошло несколько минут. Клеопатра Николаевна лежала с закрытыми глазами. Граф начинал уже думать, не в самом ли деле она в обмороке, как вдруг глаза ее открылись. Осмотревши всю комнату и видя, что никого нет, она поправила немного левую руку, на которую, видно, неловко легла, и расстегнула верхнюю пуговицу капота, открыв таким образом верхнюю часть своей роскошной груди, и снова, закрывши глаза, притворилась бесчувственною. Все эти проделки начинали тешить графа, и он решился еще ожидать, что будет дальше. Прошло около четверти часа, терпения не стало более у Клеопатры Николаевны.
–
– произнесла она, приподымаясь с полу, как приподымаются после обморока в театрах актрисы, но, увидя, что по-прежнему никого не было, она проворно встала и начала подходить к зеркалу.
Граф, не ожидавший этого движения, не успел отвернуться, и глаза их встретились в зеркале. Сапега, не могший удержаться, покатился со смеху. Клеопатра Николаевна вышла из себя и с раздраженным видом почти вбежала в кабинет.
– Что это вы со мной делаете! Подлый человек! Развратный старичишка! Мало того, что обесчестил, еще насмехается!
– кричала она, забывши всякое приличие и задыхаясь от слез.
– Тише! Тише, сумасшедшая женщина!
– говорил граф.
– Нет, я не сумасшедшая, ты сумасшедший, низкий человек!
– Тише, говорят, не кричите.
– Нет, я буду кричать на весь дом, чтобы слышала твоя новая любовница.
– Последние слова она произнесла еще громче.
– Поди же вон!
– сказал, в свою очередь, взбесившийся Сапега и, взявши вдову за плечи, повернул к дверям в гостиную и вытолкнул из кабинета, замкнувши тотчас дверь.
X
На тех же самых днях, поутру, начальник губернии сидел, по обыкновению, таинственно в своем кабинете. Это уже был старик и, как по большей части водится, плешивый. Смолоду, говорят, он известен был как масон, а теперь сильно страдал ипохондрией. Слывя за человека неглупого и дальновидного, особенно в сношениях с сильными лицами, он вообще был из хитрецов меланхолических, самых, как известно, непроходимых.
Часов около двенадцати дежурный чиновник доложил:
– Полковник Мановский.
– Просите, - сказал губернатор с некоторою даже строгостью.
Задор вошел.
– Здравствуйте, полковник, - произнес губернатор, ласково указывая ему на стул. Тот сел и, видимо, был чем-то встревожен. Губернатор между тем устремил грустный взор на видневшуюся перед ним реку, тоже как-то мрачно взъерошенную осенним ветром.
– Какая погода скверная, - произнес он.
– Нехороша, - отвечал Мановский.
– И меня вот третий день так ломает, черт знает что такое и отчего.
– Погода, поверьте, - решил губернатор.
Мановский на это вздохнул и, помолчавши, начал официальным тоном:
– Я к вам с просьбой, ваше превосходительство.
– Что такое?
– спросил губернатор, несмотря на свою меланхолию, не совсем равнодушным тоном. Он давно уже слышал об ужасных неприятностях Мановского в семейной жизни.
– У меня жена убежала, - отвечал Михайло Егорыч с свойственной ему твердостью и резкостью, хотя в то же время все лицо его покрылось красными пятнами.
– Целый год уже, - продолжал он, - она не только что не живет со мной в супружеском сожитии, но даже мы не видались с ней.
Губернатор грустно посмотрел
– Несмотря на это, - снова продолжал Мановский, - я известился, что она находится в беременном состоянии, а потому просил бы ваше превосходительство об освидетельствовании ее через кого следует и выдать мне на то документ, так как я именем своим не хочу покрывать этой распутной женщины я желаю иметь с ней развод.
Губернатор думал.
– А где же ваша супруга теперь проживает?
– спросил он вдруг, и вопрос этот озадачил немного Мановского.
– Она живет теперь в усадьбе графа Сапеги, - отвечал он.
– Живет уж?
– повторил губернатор и позвонил. Вошел дежурный чиновник.
– Потрудитесь, любезный, принести мне от правителя конфиденциальное письмо графа Сапеги, запечатанное в пакете, - проговорил он кротчайшим голосом. Чиновник поклонился и вышел.
– А от графа есть письмо по моему делу?
– спросил Мановский.
– Есть, - отвечал значительно губернатор и, чтобы не распространить далее разговора, начал опять грустно смотреть в окно. Чиновник принес дело. Губернатор, взяв от него, выслал его из кабинета и приказал поплотней притворить дверь.
– Это самое письмо и есть, собственной рукой графа написанное, продолжал губернатор таинственным голосом.
– Позвольте прочесть вам? прибавил он.
Мановский кивком головы изъявил согласие.
Губернатор начал: - "Сверх чаяния, зажившись в губернии, вверенной управлению вашего превосходительства, я сделался довольно близким свидетелем одной неприятной семейной истории. Сосед мой, г. Мановский, в продолжение нескольких лет до того мучил и тиранил свою жену, женщину весьма милую и образованную, что та вынуждена была бежать от него и скрылась в усадьбе другого моего соседа, Эльчанинова, молодого человека, который, если и справедливы слухи, что влюблен в нее, то во всяком случае смело могу заверить, что между ними нет еще такой связи, которая могла бы положить пятно на имя госпожи Мановской. Несмотря на это, местная полиция, подкупаемая варваром-мужем, производила совершенно выходящие из пределов их власти в усадьбе господина Эльчанинова обыски, пугая несчастную женщину и производя отвратительный беспорядок в доме. Прекратив все эти незаконные действия, я вместе с тем поставляю себе долгом уведомить о том и ваше превосходительство для надлежащего с вашей стороны распоряжения, которым вы удержите полицию от дальнейших ее притязаний и примете под непосредственное ваше покровительство несчастную женщину, в пользу которой все сделанное с вашей стороны я приму за бесконечное и собственно для меня сделанное одолжение".
При чтении этих строчек Мановский только бледнел.
– Что ж мне делать после того, ваше превосходительство?
– проговорил он.
– А мне-то тоже что делать?
– спросил губернатор.
– Поеду теперь, значит, в Петербург, - проговорил Мановский, - и буду там ходатайствовать. Двадцать пять лет, ваше превосходительство, я служил честно. Я на груди своей ношу знаки отличия и надеюсь, что не позволят и воспретят марать какой-нибудь позорной женщине мундир и кресты офицера. При последних словах у Михайла Егорыча навернулись даже слезы.