Бойня

Ераносян Владимир

Тысячи – целая армия! Флаги, хоругви, сотни фанатских шарфов разных команд! Эти политтехнологи… Они полагали, что всесильны, насчитав семь пядей на своих плоских лбах. Они не сомневались в своих социотеориях, деля общество на привычные страты и неприкаянных маргиналов, думали, что могут стравить, кого захотят, и управлять всеми, кого можно купить. Ха, черта с два! Денег на всех не хватит, ибо есть среди всех ненасытные! Такие же жадные, как политтехнологи, убедившие своих заказчиков в том, что они – всезнайки и нострадамусы.

На самом деле они способны манипулировать лишь при дневном свете. Ночью монстр проснется и сожрет того, кто посадил его в клетку. Ведь раскусить тощие

прутья тесной темницы не составит особого труда. Зубы чудовища росли в тепличных условиях, его развлекали, баловали лакомствами, с ним заигрывали. Но при этом недооценивали, не уважали, считали несмышленым, а главное, его силу не использовали в полную мощь, позволяя лишь играться. Детские игры надоели! Хищник вырос, стал большим и теперь возжелал охотиться самостоятельно. Вырваться на вольный простор, а не ютиться в наскучивших вольерах – вот чего он действительно хотел. Вот сокровенное, мечта… Годы он кормился парным мясом из мерзких рук, одним и тем же мясом, вкус которого стал не просто приторным, а противным, словно падаль. Объедки с барского стола ему более не нужны, ведь теперь он претендует на трон. Когда к рабу относишься, как к сыну, в какой-то момент он захочет стать наследником!

ОМОН подтягивался медленно. Менты выхватывали из толпы активистов, бросая их в переполненные «пазики». В одном из автобусов собрали избитых кавказцев и азиатов. И его сперва раскачали, а затем перевернули.

Они шли. Нет, это был почти бег. Ведь надо было успеть на «вечеринку». Солнце село, его заменили файеры. Дымом от них заволокло площадь и души. Пыж и подельники искали жертв. Там, впереди, ОМОН. Нестройная шеренга взяла в кольцо мечеть. Боятся погрома. Толпа кричит, бросает в ментов камни и факелы. В отдельных местах менты пятятся, совершают позиционные маневры. Какой-то генерал орет в мегафон что-то нечленораздельное, пытаясь угомонить беснующуюся молодежь:

– Прошу всех разойтись, оказание сопротивления сотрудникам правопорядка считается уголовным преступлением! Противоправные действия влекут за собой суровое наказание, предусмотренное процессуальным кодексом! Ваш митинг является несанкционированным! Прошу всех покинуть площадь и разойтись по домам! Иначе мы будем вынуждены применить специальные средства!

Никто не внимал предупреждениям. Пыж со своей «братвой» уже был на подступах к эпицентру противостояния. И тут в переулке «карлики» нарвались на пожилого старца в тюбетейке. Он стоял у стены обшарпанного дома, опираясь на трость. Дед был одет в смешной овечий полушубок, на который пристегнул солдатский орден Славы. Видно, перевесил награду с пиджака. Наверное, подумал, что регалии за прошлые заслуги обезопасят его от настоящего.

Пыж и команда просто пронеслись мимо деда-мусульманина, который в такие времена не захотел изменять своей многолетней привычке ходить в мечеть на пятничную молитву. Сегодня он задержался, молясь о мире для всех и здоровье для себя, для своих детей и внучки. Кто-то из подростков выбил трость, в сущности, обычную палку, без которой старец не прошел бы и метра. Выбил и сломал. Ветеран потерял равновесие и шлепнулся оземь.

Другой подонок подлетел и сорвал с него награду, солдатский орден Славы, отличительный знак рядового труженика окопов. И он упал, как тогда. После той атаки, в которой получил первое свое ранение. Тогда он поднялся в бой и пошел в рукопашную с врагом. И его скосила шальная очередь. А потом его залатали в армейском госпитале. И он вернулся в строй, принимая «парад» нацистов, с которых сбили спесь под Сталинградом. В отглаженной гимнастерке со стрелками на рукавах, с сияющим орденом на груди, он конвоировал пленное воинство Паулюса. Но даже

в те минуты ни в его глазах, ни в глазах людей, что стали очевидцами той показательной процессии, не проявилось того злорадства, не услышал он этого безудержного смеха, что сразил его в третий раз сильнее автоматной очереди.

Пыжу понравился орден, и он присвоил его себе, пихнув деда ногой и махнув рукой на продолжение экзекуции.

– Вперед! Пошли на ментов! – скомандовал он своей гоп-компании.

А дед в тюбетейке, оставшись лежать на тротуаре, провожал обидчиков холодным взглядом. Он кашлял. Так он плакал, потому что слез его они не увидят. Никто из них. И даже юная девушка, что отворачивала глаза и не вмешалась, за чье здоровье он так ревностно молился все эти годы…

Видимо, она осталась в стороне из страха. Понятное дело, она в этой компании случайно, ее ничто не может связывать с этими гадкими людьми. Ведь они предали своих дедов, глумятся над почтенным возрастом и пытаются растоптать святое. Его внучка не такая, она добрая…

Но почему она ушла вместе с ними, не остановилась, не подала ему руки? Не помогла встать… Или она разделяет эти поганые взгляды? Выходит, нацистов не удалось добить даже всем миром. Эту идеологию не вышло искоренить, выкорчевать раз и навсегда нескольким поколениям… Наоборот, они окрепли и могут теперь не прятаться. Даже чувствовать себя хозяевами жизни. Неужто коричневая чума добралась и до его семьи? И поразила в самое сердце, очерствив его, превратив в гнилой кусок мяса, лабиринт для червей. И не важно, что она не пнула его ногой, попытавшись остаться незамеченной, неузнанной. Она не осталась бы в стороне от унижения такого же, как он, беззащитного старика, не окажись он родственником.

Она ушла и не вернулась, значит, она с ними. Кого винить, как не себя… Он не научил ее состраданию – добродетели, присущей человеку, не привил ей правила посещать дом молитвы. Что стало с его внучкой, с его Викочкой…

Он дополз до палки. Вернее, до ее большей части. Встал, опираясь на сломанную трость, и пошел по-над стенкой, словно привидение. Он доковылял до метро «Проспект Мира». Здесь, в вагонах, кричали речевки, задевающие его Бога. И их Бога. Старик больше ничего не боялся, потому что хотел умереть. Но его не замечали. Почему-то не трогали. Только сняли тюбетейку и плюнули в нее, а потом вернули на голову.

Он вернулся домой. Дверь открыл сын. Дед ничего не сказал парню, не стал расстраивать. Затем он прошел на застекленную лоджию, которую считал своей комнатой, достал из тумбочки удостоверение к ордену Славы, датированное сорок третьим годом, и положил его во внутренний карман пиджака.

Грудь защемило. Он взял в руки Коран, аккуратно протер его рукавом и вернул на полку. Потом он погладил Библию, которая мирно уживалась рядом с исламским писанием столько лет, вспомнив почему-то лишь глубоко пессимистичные проповеди книги Эклезиаста. Он любил читать их в полном одиночестве, находя в них вовсе не уныние, а начало размышления с самим собой о месте человека в этом несовершенном мире. И он всю жизнь стремился к наполненной истиной духовной жизни, но лишь мудрец способен пренебречь мирскими заботами.

Много мудрости – много печали. Но печаль – спокойная гавань старца, уставшего от суеты. Суета ведь отвлекает от созерцания красоты, от света и радости. И у него все это было. Он вспомнил благостные минуты, как только нащупал на полке еще один томик. В нем были итальянские стихи Франческо Петрарки. Однажды тихим вечером он читал малютке Викочке строки, созвучные настроению уставшего библейского проповедника. Ей тогда только исполнилось тринадцать, но она смотрела так, словно все понимает: