Божье око (сборник)
Шрифт:
– Через пару часов мы пристанем к берегу и немного по спим. Потом ты моим ножом выцарапаешь ее на дне лодки.
– На дне лодки?
– Эта мысль для нее пугающе нова. Но я уже полон энтузиазма. Вдвоем, прячась от всех островов, на лодке, не предназначенной для открытого моря, полагаясь только на девичью память о карте. Но это лучше, чем так, как Барок.
Дует ровный бриз, и лодочка идет хорошо, только иногда хлопая парусом. Вода совсем рядом, под рукой. Хальци говорит, что ей холодно. Я отвечаю, чтобы взяла у меня в сумке плащ и попробовала поспать.
Она какое-то время
– Хальци, когда лодка остановится, выпрыгивай и тащи. Мы подходим, я пытаюсь встать и чуть не падаю. Ноги
онемели от неудобной позы, и бок закаменел.
– Чего там?
– спрашивает Хальци, держась за борт и собираясь выпрыгнуть.
– Ничего, - отвечаю я. – Поосторожнее, когда выпрыгнешь.
Холодная вода по пояс захватывает дыхание, но Хальци у носа! Стоит всего по щиколотку. Я стискиваю зубы и толкаю лодку, Осколъзаясь на неровном дне, и Хальци тянет, и вместе мы вытаскиваем лодку. Я ее привязываю к дереву - прилив ещё нарастает, и я не Хочу, чтобы лодку унесло, - потом хватаю сумку и выбираюсь на берег.
Надо бы осмотреться, но у меня все болит и сил нет ни на что. Голова кружится, И я говорю себе, что вот сейчас только минутку отдохну. Кладу голову на сумку, закрываю глаза, и весь мир вокруг вертится.
Герой дурацкий, думаю я и смеюсь. Вот эта роль меня никогда не привлекала.
Мы среди Густых деревьев, высокие желтые метлы ракитника, в это время года густо покрытые сережками. Я весь покусан чукками, и порез на боку горит; чувствуется, как в нем бьется пульс.
И Хальци нигде не видно.
Я приподнимаюсь на локте, превозмогая боль, и прислушиваюсь. Ничего. Ушла и заблудилась?
– Хальци!
– шепотом зову я. Ответа нет.
– Хальци!
– говорю я громче.
– Я здесь!
– доносится голос с берега, и высовывается голова над светло-лимонной порослью, будто она сидит в кусте. Может быть, у меня бред.
– Ты в воде?
– спрашиваю я.
– Нет, я в лодке. И вообще, как тебя зовут?
– Яхан, - отвечаю я.
– Я взяла твой нож, но ты не проснулся.
– Она мнется, потом спрашивает: - Ты сильно ранен?
– Нет, - говорю я, пытаясь сесть как ни в чем не бывало. Это не получается.
– Я начертила карту на дне лодки, а потом грязью сделала линии потемнее.
– Она качает головой.
– Чертить ножом - это совсем не то, что пером.
Она выходит на берег, и мы едим фрукты-коробочки и красный арахис из моей сумки. От еды и воды у меня резко повышается настроение. Я смотрю на то, что начертила Хальци. Она нервно теребит руки, пока я изучаю ее работу. Мелкие волны, гуляющие на дне лодки, размывают грязь, и мне трудно судить, насколько карта была точной, но я говорю, что она чудесна.
Она отворачивается, чтобы скрыть радость, и деловито сплевывает в ручей. Я вздрагиваю, но молчу.
У нас не в чем запасти воду.
– Сколько отсюда до Лезиана?
– спрашиваю я. Она думает, что дня два.
– Яхан, - спрашивает
– Один Двоюродный заложил в кости моего черепа медь и стекло, - отвечаю я. Не совсем точно, но близко к правде.
Такой ответ на время прекращает вопросы.
Мы как следует напиваемся водой, облегчаемся, а она, быть может, молится своим божествам - не знаю. Потом мы поднимаем зеленый парус и отходим.
Она все время что-то болтает о своей школе, и мне нравится слушать ее болтовню. Когда в полдень становится жарко, я велю ей натянуть на носу мой плащ и заползти под него в тень. Сам я остаюсь у румпеля и только жалею, что у меня нет шляпы. Я давно уже почернел под солнцем, но блеск зеленой воды слепит глаза, и нос припекает.
Она спит всю жаркую пору дня, а я клюю носом. Мы держим курс на мыс, указывающий вход в пролив. После полудня мы достаем из моей сумки помятые фрукты-коробочки, которые чуть помогают утолить жажду. Путь нам перегораживает выступ суши; если,.верить карте Хальци, это и есть наш мыс. Карта указывает, что здесь высаживаться плохо, иначе я бы попытался - ради пресной воды, Мы идем в открытое море, и я только молюсь, чтобы ветер не упал. У меня онемело тело, и аккуратно провести лодку через весь пролив - это, боюсь, выше моих навигационных умений.
Меня одолевает жажда, Хальци, наверное, тоже. Чем дальше мы уходим в пролив, тем она тише. Я спрашиваю один раз, как она проходила пролив, когда приехала жить к дяде. «На большом судне», - только и отвечает она.
У меня чуть кружится голова от солнца, жажды и лихорадки, и когда наступает вечер, прохлада приносит облегчение. Солнце уходит под воду неожиданно, как всегда на юге. Я вытаскиваю из сумки клецки из голубиных яиц, но они соленые, и от них жажда только усиливается. Хальци голодна, и она съедает свою порцию и половину моей.
– Яхан!
– говорит она.
– Да?
– Почему Двоюродных так называют?
– Потому что мы все родня, - отвечаю я.
– У меня на родине, когда народу становится слишком много и пастбищ не хватает для стабосов, часть рода уходит на другое место и там устраивается. И Двоюродные были нашими дальними предками. Звезды для них как острова. Некоторые прилетели жить сюда, но была война, и корабли перестали прилетать, и корабли наших предков состарились и не могли больше летать, и мы забыли о них, остались только легенды. Теперь они нас снова нашли.
– Й они нам помогают?
– спрашивает она.
– На самом деле нет. Они помогают почти что только верхним людям.
– Верхние люди - кто это?
– спрашивает она. У южан нет слова для этого понятия, и потому я всегда говорю эти два.
– Верхние люди, старики, которые всем правят и у которых есть серебро. Гильдейцы, они вроде верхних людей.
– И ты тоже был верхним человеком?
– спрашивает она. Я смеюсь, и бок отзывается болью.
– Нет, деточка. Я - невезучее дитя невезучих родителей. Они верили, что некоторые из Двоюродных нам помогут, нас научат. Но верхние люди не любят, когда еще у кого-нибудь есть сила. И они послали армию и убили мой род. Пока не пришли Двоюродные, было лучше.