Боже, спаси русских!
Шрифт:
Европа разочаровывает глаз, привыкший к российским просторам: «Когда я возвращаюсь из России в Европу, все мне кажется маленьким, физически маленьким: четкие пейзажи, аккуратные холмы, короткие расстояния и ограниченные горизонты», – пишет Доминик Фернандез.
Его соотечественник из позапрошлого века, маркиз де Кюстин, относился к русским без восторга и не упускал возможности побольнее их уколоть: «Фанфароны от природы, они хвастают не только обществом, но и природой своей страны». Несмотря на скепсис, маркиз сам оказался под мистическим воздействием природы России: «Ландшафты отмечены возвышенной печалью и по глубине впечатления ничем не уступают самым знаменитым пейзажам на свете с их роскошью и разнообразием. Здесь – не парадное, искусственное произведение, какая-нибудь приятная выдумка, здесь – глубины безлюдья, безлюдья грозного и прекрасного, как смерть. Вся Россия, от края до края своих равнин, от одного морского побережья до другого, внимает всемогущему Божьему гласу, который обращается к человеку, возгордившемуся ничтожным великолепием жалких своих городов, и говорит ему: тщетны твои труды, тебе не превзойти меня! Таков уж результат нашей тяги к бессмертию: более всего занимает жителя земли то, что рассказывает ему о чем-то ином, нежели земля».
Отечественные авторы тоже не прочь порефлексировать на тему русских широт. «В Европе есть только одна страна, где можно понять по-настоящему, что такое пространство, – это Россия» – уверяет Гайто Газданов. «Первый факт русской истории – это русская равнина и ее безудержный разлив, отсюда непереводимость самого слова "простор", окрашенного чувством, мало понятным иностранцу...» – пишет русский литературный критик и искусствовед
Широко известно высказывание Петра Чаадаева: «Мы лишь геологический продукт обширных пространств». А Николай Бердяев так назвал одну из своих статей: «О власти пространств над русской душой». Прав был философ. Власть эта поистине завораживает. Возьмись любой писатель изображать Русь – первые слова, которые придут на ум, будут «даль» и «ширь». Художники могут описывать самые застенчивые и скромные уголки русской природы, но как только задумают создать образ нашей страны – сразу явятся бескрайние просторы полей («Рожь» Шишкина») или же «разливы рек, подобные морям» («Над вечным покоем» Левитана).
Необозримое и непостижимое пространство становится своего рода вызовом русскому человеку, маня его в путь-дорогу. «Широк русский человек, широк как русская земля, как русские поля», – восхищается Бердяев, а потом усиливает мысль: «В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчетливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков». О недостатках даже как-то не хочется говорить, они кажутся мелкими и незначительными, когда речь идет о величии русских просторов.
Русский оседлый народ любит дорогу – вот сколько, к примеру, песен про ямщиков? Сотни и сотни! А уж песни самих ямщиков и вовсе становятся символом русской неизбывной кручины, согласно Блоку, они звенят «тоской острожной», но благодаря этим песням «дорога зимняя легка». Да что там ямщики. Вот и Пушкин «Еду, еду в чистом поле...» И Лермонтов: «Проселочным путем люблю скакать в телеге...» А уж Гоголь – автор вдохновенного гимна дороге: «Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове "дорога", и как чудна она сама, эта дорога!»
Да только дорога бывает разной – в зависимости от путника. У разбойника, паломника, бродяги, нищего, колодника или изгнанника – разные дороги, хотя из них вместе и складывается Великая Русская Дорога – не меньший по масштабу символ, чем Великая Китайская стена.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК ГОВОРИТ: «ДАЙТЕ МНЕ ДОРОГУ, Я НАЙДУ, О ЧЕМ ПОСТРАДАТЬ»
Вообще, во всех странах люди живут не так, как у людей принято. В других странах как-то тоже все не по-человечески. Вот, к примеру, как Билл Драммонд и Марк Мэннинг рассказывают о жизни какого-то там северного народа: там, в той стране дороги, заметает на десять месяцев, не уйти, не убежать, только «олени бродят повсюду. Лапландцы живут в своих вигвамах и нажираются до бесчувствия, пока их олени бродят по городу, застревают в лифтах в отелях, выпадают из окон на втором этаже, заходят в классы, где идут уроки».
У нас, в России, хлопот, чудачеств и казусов поболее и покруче, чем олени в лифтах.
Сидит, бывало, наш человек дома, и чего-то хочется. Очень часто жаждется русскому человеку символизма! Есть из чего выбирать. К примеру, Чехов. Взял книжку, пролистал пару страниц и понял, что есть книжки, которые не сможет вынести травмированная психика. В книжных предпочтениях нашему человеку следует соблюдать крайнюю осторожность. Вряд ли русская литература способна освободить от непроясненной тоски, перевести разговор на другие мысли, крайне важные и предельно оптимистические, и сделать это так, чтобы человек почувствовал заботу, чтобы проникся доверием к печатному слову и утихомирился.
Когда нашему человеку совсем невмоготу, он отправляется в путь.
Хотелось бы верить, что дорога – лучшее лекарство. Поверим.
Русский человек должен хоть однажды бесцельно пройтись по дороге, со вкусом несчастья во рту, ощущая в душе тоскливое, смертельное спокойствие и острое ощущение бесконечности, породившей боль. Чтобы острее почувствовать горечь жизни. Чтобы обрести другой вкус жизни.
Русский человек говорит: «Дайте мне дорогу, я найду, о чем пострадать».
Первые шаги по дороге. Оглядываешь себя: оранжевый свитер, терракотовый пиджак, джинсы, – а все равно такое ощущение, что это траур по твоей жизни. Все равно почти в черном. По инерции нашей жизни воспринимаешь себя бракованным товаром. Посредственностью. Ничтожеством.
Окатит горячей волной понимание, что пора избавляться от своей кучерявой привычки к рефлексиям, щепетильностям, чувствительным совестям и прочим нежничаниям. Подобные вещи в мире не ценятся, и в следующем сезоне «Оскар» за них совсем не светит. Надо меняться. Повод к тому же есть – дорога.
Мимо проносятся машины. Разные машины, собранные в России, но все с иностранными названиями. Идешь по обочине и размышляешь о гордости.
Слово «гордость» почти отсутствует в русской литературе или звучит в сослагательном наклонении. Официозное «о национальной гордости великороссов» не в счет – редкая и смешная птица. Да и не философская и не художественная. У тех, кто пишет подобные вещи, такое выражение лица, будто они имеют патент на изобретение колеса.
И сейчас в многообразии идей «про гордость» солирует пыльная официозно-патриотическая мудрость. Вот он – привычный удар по философским ценам! Делаешь неутешительный вывод: пожалуй, родина – это помещение, наполненное словами, которое редко проветривается.
Дорога оборвалась. Недостроена. Непротоптана. Вот и заблудились. Куда иди? Нет, лучше по-пушкински: куда ж нам плыть?..
Сядем на заплеванную и затоптанную придорожную скамейку. Стряхнем ногой шелуху от семечек, окурки, бутылки пива, посидим, обмозгуем. Может, нужно плыть по течению? К примеру, наш человек, подустав барахтаться в пене нерешаемых вопросов, принимается плыть по течению. Торжественно, как «Титаник». Подозревает, что впереди водопад не меньше Ниагарского, айсберг, покруче Эвереста. Не беда, выдюжим. Плывет, торжествует, предчувствует тысячи и тысячи тонн творческих радостей, временных поражений, славных побед... И попадает в сток раковины.
Какие только мысли-воспоминания не приходят на придорожной скамейке. Чу, телефон завибрировал – эсэмэска: «Поздравляем вас с Рождеством, дорогие россияне. Санта Муму с вами». Поначалу и не разберешься, о чем это послание. Почему летом с Рождеством поздравляют? В чем смысл слова «россияне»?..
А вот о чем. Как права народная мудрость: «Мы медленно запрягаем, но быстро ездим. А тормозим вообще страшно!» Мы тормозим настолько страшно, что уже привыкли к жженой резине и черным следам на асфальте. Взять хотя бы странненькое слово «россияне» – как за границей, на вопрос «кто вы?» все наши отвечают одинаково: «Русские, из Москвы». Никому на ум не придет вдаваться в обстоятельные объяснения: «Я живу в Томске. Я тунгус. Тунгус – это»... Достаточно обратно перейти границу в Шереметьево, тотчас начинаются метаморфозы. Все тотчас превращается в калмыка, в тунгуса, в татарина, в чуваша. И как каждого из нас обуяет чувство этнопсихологической самобытности, что мало не покажется! Спрашивается, что за словечко такое – «россияне», если им никто не пользуется? Почему тогда в той же самой загранице некто с гордостью не отвечает: «Я – россиянин!» Ясно почему...
Хватит злобствовать, пора оставить муки национальной регистрации. Так или иначе, все мы русские. Калмык, татарин, ингуш, осетин, русский, дагестанец, чуваш, далее все... Хотя бы потому, что мы принадлежим России. У нас в стране уже давно нет титульной нации. На сегодняшний день насущнейший национальный проект – защита малых народов, детей, матерей, стариков.
Пока дурости в нас полно – до тех пор и праздники с поздравлениями у нас соответствующие.
У нас в России послания, как и подарки на праздники, как правило, бывают не того цвета, не того размера, не той темы, не в то время, не того качества и не от того, от кого ждешь. В России никогда не спрашивай, от кого послание. Очевидно лишь одно: в очередной раз послали тебя.
Негостеприимная тоска близко подходит к человеку, будто собирается обнюхать. Пернатые мысли куда-то подевались.
Ночь в России – то, что никогда не ждешь, а она приходит. Пора искать ночлег.
Провинциальная гостиница – самый стабильный институт
Спи, русский человек, доброго тебе отдыха. Ворочаешься, то так повернешься, то эдак, не засыпается. Мучает вопрос: порочность отечественной власти – это наследственное или всегда импровизация?
Обволакивают муторные мысли. Про себя. Про Родину. Про дорогу. Про жизнь, которая ежедневно насаживает человека на вилку, как какой-нибудь маринованный огурчик, – и он постепенно сдается.
Про то, как жить, искать, жить, уставать искать себя и видеть, как твои жизненные ориентиры потихоньку уничтожаются. Про обиду. Про то, как тащишься по жизни Отечества, не видя ничего толкового и честного, а тебе еще идти и идти, и нести груз, чтобы где-нибудь накормить убывающее толковое и честное, дать им выжить, – и тут слышишь спасительное: «Давай пособлю». И действительно, пособит какой-нибудь встречный-поперечный, сожрет и красивое, и честное.
Снится русскому человеку, как всегда, неэротический сон: зовет он Родину – щедрую духом женщину... И слышит в ответ: «Брысь!»
Тьма редеет. Птички запели. Пора просыпаться. Совершать гигиенические процедуры и в путь-дорожку отправляться.
Наш русский парень подходит к зеркалу... Будто и не спал – на него смотрит жалкий, пьяный человек, похожий на машиниста из метро, пропившего эскалатор.
Что же, русский народ, песню о себе запе-е-е-вай: «Я уже не тот, что прежде, да и прежде был не тот».
Пора в путь.
Тебя влечет даль безымянного, родного и безотчетного. Как щемящее это неодолимое притяжение чего-то, что на официальном языке называется Россией. Ты любишь Родину так, будто знаешь – в следующую секунду ждет тебя новая боль.
Оглупляющий рай бесконечности. Здесь ничему не удивляешься, даже если мимо проскачет стадо северовосточных кенгуру, ты бы только рукой помахал им вслед и продолжил бы думать о чем-то своем.
Вот река, чьи воды изобилуют рыбой, вот лес, где водятся кролики, бобры, лисы и благородные олени. Ты проходишь те места, где живут еноты и енотствуют в своем енотствующем енотстве. Память о них будет енотить тебя еще долго, как и воспоминание о благородных оленях.
Русскому человеку хорошо в дороге думается, человек думает – обо всем, о себе, о мире, о чем-то своем. Больше думается не о своем. Нелепое счастье, невозможная радость внезапно возобладает в душе, восторжествует над маловероятным. Возникнет мысль: не бывает таких вещей, как чистая случайность. У всего есть своя причина. И у этой дороги тоже, и у красоты тоже. И эта причина – я. Подумав такое, русский человек почти не ошибется. Он стремится навстречу чужим жизням. Навстречу себе.
Пространство... Или слух подводит, или мечтается – из полей доносятся балалайка и гармошка, душа отзывается звуками банджо. Сердце играет фанданго. Перелески сияют, словно объевшись амфетаминов. Так вообще видятся и слышатся все места, где стремятся к великому. К человеку стремятся.
Как хочется радостно крикнуть: «Ох, и огромный же он, этот русский мир. Какой грандиозный!» Посетит сомнение: «Или это я усох?» Нет-нет, и я хорош.
Ноги не касаются земли. Приходит шальная мысль: моя удача никогда не ходила в одиночку. Свобода и любовь! Свобода и Родина – вот мои попутчицы. В ветре слышатся барашки гнева, низкие и прохладные, шепот надежды, грудной и сексуальный.
Эти барашки гнева и шепот охлаждают ум – заполошный и перегретый.
На ум приходят мысли, да такие, что на них можно запросто доскакать до самой Москвы: «Одинокий человек на дороге смотрится лучше, чем просто одинокий человек».
Мысли на свежем воздухе получаются честными, без оглядки на обстоятельства. Кажется, гоголевская тройка пролетела мимо, за горизонт. Наблюдаешь ее полет, фантазируешь чужую красивую жизнь с восхищением, но без зависти. Думаешь о себе, о русском: откуда у нас такая страсть к накопительству, обожраться же можно этой бытовой техникой, фарфоровыми статуэтками, цацками всякими, шмотками, а мы все равно приобретаем, покупаем, хапаем. Правильно говорят умные люди, ой как правильно. Как мудро сказал (лень вспоминать кто): «Люди, рожденные в мире, где утонченность и богатство идут рука об руку, считают, что иметь вещей больше, чем необходимо, вульгарно и почти неприлично». Видно, нищенствуем мы, даже когда денюжек накопили.
На открытом пространстве человек осознает, насколько сильно мечтает умереть. И насколько сильно хочет жить. В объятиях движения человек воздает дань Промыслу Божию и оплакивает его утрату на веки вечные.
Вот и пришли. Дорога упирается в деревеньку. На душе как-то муторно.
Сколько пройдено, сколько вопросов задано, сколько подметок стоптано – и почти никаких ответов. Теперь от вопроса выбора остался просто вопрос: что дальше?
А дальше – шум, гам, суета. Дальше город – машины, университеты, кладбища, театры, работа, метро, неврозы.
Вздохи мира, собранные на дороге, засыпают. Наступает жизнь, полная людей, забот, не похожая на ту, какую наш человек рисовал, ступая по дороге.
Дорожные жалобы
«Мы – пешие путешественники!» – с горечью восклицал актер Несчастливцев из пьесы А. Н. Островского «Лес». Всякий знает: пешком по России ходить трудно. Обуви – и той не напасешься! Михаил Пришвин рассказывает, как встретил однажды на зимней лесной тропинке босую крестьянку. Ступни ног у нее были красные, как лапки у гуся. Крестьянка шла в соседнее село на храмовый праздник, а парочку сапог несла с собой, чтобы надеть их уже по прибытии, зря не снашивать.
Впрочем, и ездить по России тоже непросто. Это сегодня мы выбираем между самолетом, поездом и автомобилем, а в старину бывало сложнее. Средства передвижения обеспечивали минимум комфорта. Способ передвижения соответствовал общественному положению. Начало этому было положено петровской «Табелью о рангах», которая требовала, «чтоб каждый такой наряд экипаж имел, как чин и характер его требует». Ездили в каретах, бричках, возках, телегах, санях, для небольших расстояний пользовались дрожками, которые еще называли трясучками.
Александр Дюма был принят в России со всеми возможными почестями, ему создавали максимальные удобства. Тем не менее писателю пришлись не по душе русские экипажи. Дюма с недоумением свидетельствует: «Должно быть, у дрожек есть какие-то скрытые качества, известные только уроженцам России, или же русские очень постоянны в своих привязанностях и потому упорно пользуются подобным экипажем». Французский писатель, которому на своей шкуре пришлось испытать все прелести тряской езды, иронизирует: «Один англичанин, не по своей воле испытавший езду на дрожках, резко отрицательно отозвался об этой повозке; он предложил премию в тысячу фунтов стерлингов тому, кто укажет на более неудобное средство передвижения. Заплатить эту премию ему так и не пришлось».
Дальние расстояния в России нередко преодолевались на телегах. Перед пользованием этим видом транспорта путешественникам советовали покрепче затянуть пояса. Это предложение вызвало удивление у Дюма, и он задал вопрос: «Для чего?» Далее по тексту знаменитого француза: «Надо поберечь наши желудки, так как железная тряска может вызвать известные неудобства. Только желудки аборигенов способны вынести этот способ передвижения». При взгляде на телегу Дюма подумал, что «это сооружение могло быть старинным орудием пытки времен Иоанна Грозного». Даже роскошные царские экипажи не спасали от тряски и не были гарантированы от поломок в пути. Дотошные историки могут привести не один случай, когда русские коронованные особы страдали от подобных инцидентов. И еще ладно бы на плохих дорогах, а то и на самой петербургской мостовой.
Сколько песен спето и стихов сложено о зимней русской дороге. Надо признать, что и она не всем приходится по нраву. Джейн Рондо, жена английского посла, осталась совсем не в восторге от зимнего пути. Дело происходит в XVIII веке: «Мы выехали на санях. Сани похожи на деревянную колыбель и обиты кожей. Вы ложитесь на постель, устланную и покрытую мехами; в санях помещается лишь один человек, что очень неудобно, так как не с кем поговорить». Кроме того, зимой использовался возок – карета на полозьях. Это было намного удобнее, а внутри даже имелся фонарь. Такой экипаж был у Лариных, когда они ездили в Москву на ярмарку невест. «Покоен, прочен и легок / На диво слаженный возок», – пишет Некрасов в поэме «Русские женщины». А у иностранцев и этот экипаж вызывал некоторый внутренний протест: по мнению англичанки Марты Вильмот, возок напоминает «клетку для перевозки птицы на рынок». Тем не менее англичанке пришлось залезть в эту «клетку», потому что ее кибитка на русской дороге развалилась на части.