Божедомы
Шрифт:
— И попы, — подсказал Омнепотенский.
— Позвольте, — продолжала Данка. — Я сказала: застой и всевластно царствует рутина. Но… но это… но это, однако, замечается не вокруг одних нас, но это замечается и повсюду: литература наша убита…
— Дана!.. — начал было муж.
— Я сказала: литература наша убита, — подтвердила, возвысив голос на одну ноту, жена. — Я говорю об одной честной литературе.
Бизюкин прервал жену нетерпеливым движением.
— Я говорю об одной честной литературе, — повторила еще громче Данка и, услыхав, что ее муж тихо проговорил: «но позволь же!», — воскликнула: — Нечего
— Дана, да я то же самое хотел сказать, что она даже не убита, а уничтожена, — поспешил как можно скорее проговорить акцизник.
— Не уничтожена, а убита: это так, как я сказала, потому что уничтожено то, чего нет, как, например, уничтожено крепостное право, хотя оно de facto [10] и остается в виде запрещения труда капиталу; но в существе оно все-таки изменено; да, оно изменено. Так и литература: у нас есть те же деятели; мы читаем почитаемые нами имена, но что они пишут нам, мы этого не понимаем.
10
Фактически, на деле — Лат.
— Решительно не понимаем! — не утерпел, чтобы отозваться, Бизюкин.
— Не понимаем, — заметил и Варнава.
— Да; позвольте! Мы этого решительно не понимаем, и это очень понятно. Это очень просто происходит…
— От правительства, — подсказал Бизюкин.
— Что?.. Да, от правительства. Частию от правительства, а частию же оттого, что мы сами…
— Бездействуем.
— Совсем не то. — А частию от того-с, что сами мы (Данка возвысила голос) стоим уже слишком в стороне от настоящей жизни. Да-с! Расстояния имеют свое фактическое значение, — это факт, и это не подлежит никакому сомнению, и потому мы продолжаем говорить, между тем как нам давно надо бы нечто делать.
— Делать! Делать! — подсказали Бизюкин и Омнепотенский.
— Да-с; именно делать. И вот люди поняли это и обратились от литературы к делу, потому что… Позвольте, Омнепотенский, не перебивайте меня!.. Потому что дело гораздо действительнее слов и соловья баснями не кормят, а надобны предприятия. Омнепотенский, я вас прошу меня не перебивать. Надобны предприятия. Сказав это, наша литература кончилась потому, что дальше этого ей по самому существу литературы идти невозможно. Литература сделала свое дело, и теперь надобны предприятия.
— Но какие же-с! — привскочил Омнепотенский.
— Да, какие? Это все очень глухо пишется, — поддержал Варнаву Бизюкин.
— А вот я теперь именно до этого и договорилась, — продолжала Данка. — Решено, что надо слов как можно меньше, а даже лучше, чтобы и совсем слов никаких не было, а больше было бы предприятий.
— Но позвольте… как же?.. ведь надо же условиться?
— Я прошу вас не прерывать! — Надо больше предприятий, то есть дела.
— Но какого ж дела?
— Я прошу вас не прерывать. В чем может заключаться предприятие? Мы задаем себе вопрос: в чем предприятия могут заключаться? Всматриваемся в окружающую нас жизнь, приводим на память наших лучших писателей и приходим к убеждению, что у нас никакие предприятия невозможны.
— Невозможны! — подсказал Омнепотенский. — И я всегда говорил, что
Бизюкин не замедлил поддержать Варнаву:
— Невозможны, — сказал он, — и решительно невозможны потому что…
— За них вешают, — досказал Омнепотенский.
— Я вас прошу не перебивать! — остановила мужчин Данка. — Невозможны потому, что мы, не имея прямого сближения с настоящими современными деятелями, не знали настоящего, что надо делать? Литература, на которую мы в этом случае надеялись, оказывается бесполезною. Даже более: она в этом деле скорее способна приносить вред, а не пользу. Она наши понятия наполнила туманом. Из всех родов предприятия, которые ею рекомендованы, ясней всех мы должны считать намек, сделанный нам в повести «Трудное время». Здесь автор, становясь на практическую почву, представляет, что герой, уезжая, берет с собой мальчика и уезжает делать предприятие, то есть обучит его и приготовит из него деятеля. Это прекрасно, все другие писатели, предлагавшие предприятия, были еще темнее, и мы полагали, что предприятие — это значит революция…
— Революция.
— Ах, да не перебивайте! Революция… но затем нам дают чувствовать, что решено, что революция глупость и что ее не надо. Факт этот принят. Но рождается вопрос: что делать с этим мальчишкой?
Ответом Бизюкиной послужило всеобщее удивление и молчание: никто не понимал, к какому она свела вдруг мальчишке?
— Разберем этот факт, — продолжала Данка.
— Да ну скорей, Данка! — это скучно, — перебил Бизюкин.
— Прежде всего, — продолжала она, — я полагаю, что мальчика надо учить, и потому я сама учу своего Ермошку: я из него вырвала все предрассудки и… Понька, закрой окно!
— Зачем? — спросил не ожидавший этого перехода муж, которому было скучно и который со скуки вылез по пояс в открытое окно.
— Закрой, повторяю, окно.
— Да что за прихоти, когда здесь так душно.
— Понька, третий и последний раз говорю: закрой!
— Зачем закрывать? Там нет никого.
— Есть.
— Да кто же?
— Гром.
Вдали чуть-чуть прорезались на небе безгромные молоньи; но грома не было ни звука.
— Грома нет никакого, — сказал Бизюкин.
— Я тебе говорю, не либеральничай и закрой, — отвечала жена.
Чиновник пожал плечами, встал и, закрыв раму, сел с неудовольствием у окна.
— Я продолжаю мое педагогическое дело, — начала Данка, — и я его продолжаю среди таких обстоятельств, при коих мое предприятие дальше невозможно. Я говорю «невозможно» потому, что, с одной стороны, опасные предприятия отрицаются, с другой, этот же самый мальчик может меня выдать, и, вы сами видите, я нарочно высылаю его за двери…
— Данка, да кончи! — крикнул Бизюкин.
— И кончу. Но я желаю знать, что будут делать с тем мальчиком?
— Да с каким!.. Какая ты, ей-Богу, скучная!
— С мальчиком, который является в «Трудном времени»?
— Черт возьми… ничего не понимаю! Все мальчики в довольно трудном времени являются?
— Понька, вы глупы и для вас будет небесполезно, если вы этого не станете забывать, что вы глупы. Рязанов увез с собой мальчика. В этом нет никакого промаха…
— Да кто это Рязанов!
— В «Трудном времени».
— Тпфу, черт их возьми: «Наше время», «Трудное время»… миллион газет и ничего не разберешь.