Божедомы
Шрифт:
— Мудрый — это отец Савелий, — отозвался Захария.
— Что такое? — переспросил, не вслушавшись, Туганов.
— Мудрый, что сказали владыко: это отец Савелий.
— Почему же вы уверены, что это непременно отец Савелий?
— Потому что… — начал было Бенефисов и тотчас же сконфузился, потупил голову и замолчал.
— Отец Захария по второму разряду, — отвечал вместо его дьякон Ахилла.
Туберозов укоризненно покачал Ахилле головою.
— Благочестно; — заговорил, смущенно глядя себе в колена, Захария, — они приемлют в том смысле…
— Да это и на отца Савелия никто не жаловался, — вмешался опять Ахилла.
— Да; да я сам ворчлив, — проговорил, выправляя из-под красной орденской ленты седую бороду, Туберозов.
— Ты беспокойный человек, — отозвался с улыбкою Туганов. — Этого у нас страшно не любят.
— У нас любят: хоть гадко, да гладко.
— Именно: пусть хоть завтра взорвет, только не порть сегодня пищеварения, не порть, не говори про порох. Дураки и канальи — все лучше, а беспокойных боимся.
Говоря это, наблюдавший за Туберозовым Туганов имел в виду, не раздражая его упорным ведением одного анекдотического разговора, потешить его речью более живого содержания и рассчитывал дальше не идти, а тотчас же встать и уехать.
Но это так не случилось. Омнепотенский давно рвался ударить на Савелия и только сторожил удобную минуту, чтобы впутаться и начать свои удары.
Минута эта наконец представилась.
— Да в духовенстве беспокойные — это ведь значит доносчики, — вдруг неожиданно отозвался Омнепотенский. — А религии если пока и терпимы, то с тем, что религиозная совесть должна быть свободна.
Туганов не поостерегся, он не встал сию же минуту и не уехал, а ответил Омнепотенскому.
Это опять было сделано для того, чтобы предупредить вмешательство в этот разговор раздраженного Туберозова: но это вышло неловко.
— В этом вы правы, — согласился с Омнепотенским Туганов. — Свобода совести необходима, и очень жаль, что ее нет еще.
— Церковь несет большие порицания за это, — заметил от себя Туберозов.
— Так чего же вы и на что жалуетесь? — живо обратился к нему давно ожидавший его слова Омнепотенский.
— В сию минуту — ни на что не жалуюсь, а печалюсь, что совесть не свободна…
— Это для всех одинаково.
— Нет: вам, например, удобнее мне плевать в мою кашу, чем мне очищать ее от вашего брения.
— Не понимаю.
— Не моя вина в том. Дело просто и очевидно: вы свободно проповедуете кого встретите, что надо, чтобы веры не было, а за вас заступятся, если пошептать, что надо бы, чтобы вас не было.
— Да, так вот вы чего хотите: вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порезали!
— А вы разве не того же хотите, чтобы нас порезали?
— Господа, позвольте, — вмешался Туганов. — Вы, молодой человек, — обратился он к учителю, — не так понимаете отца протопопа, а он горячится. Он как служитель церкви негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею подрывать авторитет церкви и уничтожать в простых сердцах веру. Так ведь, отец Савелий?
— Совершенно
— И конечно, ему очень досадно, что людям, преследующим свою задачу вкоренять неверие, дело их удается.
— Больше и легче, чем мне удается моя задача воспитывать в том же народе христианские принципы, — подсказал Туберозов.
Омнепотенский улыбнулся и отвечал:
— Что ж, — стало быть, народ не хочет вашей веры.
— Он ее не знает, — прошептал про себя протоиерей, а громко ничего не ответил.
— Он находит, что ему дорого обходится ваша вера, — продолжал поощренный молчанием Туберозова Омнепотенский.
— Ну, однако, никак не дороже его пьянства, — бесстрастно заметил Туганов.
— Да ведь пить-то — это веселие Руси есть — это национальное, славянофилы стоят за это. Да и потом я беру это рационально: водка все-таки полезнее веры: она греет.
Туберозов вспыхнул и крепко сжал в руке рукав своей рясы. Туганов остановил его, тихо коснувшись до него рукою и, взглянув на Омнепотенского, сказал:
— Ну это вы очень ошибаетесь.
— Я гляжу на это с точки зрения рациональной, а не идеалистической
— И я также гляжу с рациональной, — отвечал Туганов: — вера согревает лучше, чем водка: все добрые дела мужик начинает, помолившись, а все худые, за которые в Сибирь ходят, — водки напившись. Вы, вероятно, природный горожанин?
— Да, — отвечал Омнепотенский.
— Да; ну тогда это вам нельзя ставить и в суд, а вы спросите любого сельского жителя: кто в деревне лучший человек? — почти без исключения всегда лучший сын церкви: лучший христианин, лучший прихожанин.
— Впрочем, откупа уничтожены экономистами, — перебросился вдруг Омнепотенский. — Они утверждали, что чем водка будет дешевле — тем меньше будут пить.
— Что ж, экономисты ведь такие же люди, как и все, и могут заблуждаться.
— А между тем они с уверенностию отрицали всякую другую теорию, которая не их.
— Это тоже общий недостаток всех теоретиков, а в такие форсированные времена, какие мы переживаем, ошибаться и нетрудно.
— Старые времена очень хороши были, — с язвительностию заметил Омнепотенский.
— Всегда добро было перемешано со злом, и за старые времена ратовать не стану. Уже они тем виноваты, что все плохое в новом режиме приготовлено долголетним старым режимом.
— Новые люди стремятся вперед.
— И очень шибко, — согласился Туганов, — шибче, чем это может быть полезно: они порвали связь с прошлым, с историей, и… с осторожностью. Это небезопасно.
— Для кого-с?
— Прежде всего для них самих.
— Отчего для них?
— Да их могут уволить.
— Шпионы?
— Нет, просто мошенники.
— Мошенники-и!
— Да. Они ведь всегда заключают узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться замаскированным. Вот здесь и погибель всего. И это сделает не правительство, не партионные враги, а просто всё это пошабашут мошенники, и затем наступит поворот.