Божьи безумцы
Шрифт:
Затем большая часть отряда занялась поджогами: спалили домов двадцать и прежде всего постоялый двор со всеми службами, сараями, погребами и со всем добром Шабера, в ущерб его наследникам; а тем временем Рыжеволосая, орудуя мотыгой, а Цветочек — вертелом, приканчивали умирающих женщин. Под грудой трупов обнаружили Юдифь из Мазе де Вальмаля, мать Даниеля Вержеза, который обучался в Ниме вырезать деревянные башмаки, — она тоже была умерщвлена, хотя всегда оставалась одной из самых твердых последовательниц нашей религии. Как она оказалась среди перебитых католиков — непонятно! Объяснить это можно лишь ее глухотой: мать Вержеза ничего не слышала, хотя и не достигла еще преклонных лет.
Покарав папистов Шамбориго,
До сего дня люди еще спорят о наших действиях в Шамбориго, быть может, из-за доброй Юдифи Вержез, и некоторые откровенно осуждают нас; даже прислан был к нам некий Куртез,{76} ткач из Кастаньоля, чтобы выразить Жуани порицание, и такую резкую отповедь дал он нам, что в руках наших пророков будто сами собой очутились сабли, и проповеднику пришлось замолчать, а Цветочек и Крошка завопили:
— «Вот, я — на тебя, гора губительная, говорит господь, разоряющая всю землю, и простру на тебя руку мою, и низрину тебя со скал, и сделаю тебя горою обгорелою! Трясется земля и трепещет… Жилища их сожжены, затворы их сокрушены… Обида моя и плоть моя — на Вавилоне! Сведу их, как ягнят на заклание, как овнов с козлами…»
Вот уже две ночи мне снится кроткая Юдифь, мать резчика башмаков, и все вертятся у меня в голове речи Финетты и слова этого самого Куртеза. Господи боже, зачем посылаешь ты мне такие испытания? Как трудно следовать каждому предначертанию твоему! Господи, внемли моей молитве и, дабы не ослабела рука, служащая возмездию твоему, избавь меня от ужасных сновидений.
Ну вот, нас вновь отбросили в Пустыню, вновь мы ушли на свои скалы, поем псалмы, взываем о мщении, а Жуани смотрит, как внизу горит его хутор Пло, наследие его отцов. От этого зрелища его всего перевернуло, глядеть па него страшно, как будто это его самого топчут своими сапогами солдаты мессира де Марсильи.
Много их собралось, чтобы отбить у нас Женолак: отряды из Эно, полк Марсильи, подкрепление из Конкуля и Вильфора, несколько эскадронов из Вана под командой мессира де Монже, и всякие господа, и вся сволочь, подобранная на дороге. Взяли город в рукопашной схватке, тотчас перебили раненых, и, как разошлась рука, прикончили правнука и внучатых племянников старухи Пеншинав, — уж слишком поторопились они вылезти из-под навозной кучи, под которой прятались две недели в ожидании радостного дня победы. А вслед за тем прибыли Юлиан Отступник и его разбойники, про которых говорят, что они странное отродье: полуорлы, полугадюки, полусолдаты, полуграбители.
* * *
Юлиан велел созвать народ барабанным боем и всех оповестить, что его разбойники за два дня убили сто десять мятежников и взяли в плен девять человек, коих он тотчас приказал расстрелять на площади Коломбье.{77}
Финетта сама слышала выкрики глашатаев, весьма встревожилась и тотчас пошла к нам, в горы, сосчитала и пересчитала нас, и нам пришлось ей втолковывать, что «мятежники», коих будто бы убил Отступник, были женщины и дети из Ножаре, Феска и других селений, затерявшихся в ущельях.
* * *
Все еще не могу понять, как это я открылся девушке, хотя бы и моей невесте, в таких глубоких своих сомнениях. Мы сидели с Финеттой в сторонке и, как обычно, когда бывали одни, не находили о чем говорить, кроме как о здоровье да о родне нашей. Правда, она сама привела меня на путь признаний, попросив показать ей мои пистолеты, так как, по словам ее, она никогда еще их не
Пистолеты были превосходные, итальянской работы, помеченные 1670 годом, значилось на них и имя оружейника - Лазаро Лазарино; курок изображал ребенка, надувшего щеки, чтобы выплюнуть боек, который бил по кремню.
— Красиво! — сказала Финетта. — И даже как-то странно, право, странно… Вздумалось же человеку разукрасить этакую штуку, — ведь ею убивают людей.
Я признался, что как ни хороша отделка пистолетов, а я все не могу к ним привыкнуть; пот уже несколько недель таскаю их с собою, а они словно и не мои, и всякий раз, как рука моя касалась этих пистолетов, я удивлялся, зачем они торчат у меня за поясом.
— Да ведь и правда, милый… Нам бы с гобой и не дотрагиваться до таких вещей.
Немногие эти слова были мне по сердцу, и я открылся своей любимой, поведал ей, что будто проклятие преследует меня и не могу я владеть оружием. Уж я так стараюсь, учусь у других, как надо насыпать порох на полку, пальцами попробовать, не крупный ли он, как надо умять порох в стволе, забить пыж и пулю, — ни тот, пи другой пистолет меня не слушались и не стреляли. Всякий раз, как я прицеливаюсь в неприятеля тем или другим своим пистолетом работы Лазарино, нажму изо всех сил на курок, он, бывало, только сухо щелкнет, или, в лучшем случае, вспыхнет порох на полке.
В последней схватке на улицах Женолака сержант из Эно бросился на меня с саблей наголо, я прицелился, хотел выстрелить, а раздалось лишь смешное щелканье; и я уж думал: пришел мне конец, как вдруг Маргелан вырвал у меня из рук пистолет и снова нажал на курок. И тогда я, как в дурном сне, услышал грохот, — то загремел выстрелом толстощекий малыш, вычеканенный оружейником Лазарино, дернулось вверх дымящееся дуло, и сержант упал к моим ногам с ровной круглой дырочкой во лбу.
Мне вспомнилось, что пистолеты, дававшие осечку в руках кюре из Сент-Андре-де-Лансиза, повиновались и глазу и руке наших братьев, когда они обратили сие оружие против своего гонителя…{78}
Финетта слушала меня внимательно и даже, как мне показалось, с удовольствием, и, упрекнув ее за это, я сказал, что если хорошенько поразмыслить, то причиной моих неудач с огнестрельным оружием может быть только одно: я просто недостоин служить предвечному.
Финетта ответила, что она прекрасно меня понимает, и все же мои неудачи в военном искусстве ей почему-то приятны — а почему — это и для нее самой такая же тайна, как и то, почему не стреляют мои пистолеты. Увидев, однако, что я не разделяю ее удовольствия, она, чтобы утешить меня, велела мне посоветоваться с нашими пророками, не желая слушать ни моих возражений, ни опасений.
Гюк, чтобы избавить меня от неприятностей, кои доставляли мне пистолеты, хотел просто-напросто заменить их острой саблей, кривой, как полумесяц, и тяжелой, как жернов.
Наш великий Авраам Мазель, на мое счастье еще находившийся среди нас, спросил, чем вызвана моя тревога, и мудрым своим словом положил ей конец:
— Нередко бывает, что кому-либо из наших братьев запрещается носить оружие. Им даже говорят, что молитвы, возносимые ими во время битвы, причиняют врагу больше вреда, чем самое сильное оружие. Я видел людей, забывающих об этом запрете, ибо в них разгорался боевой пыл при виде других воинов, сражающихся с успехом, они хватались тогда за оружие, но не могли справиться с ним и вынуждены бывали отдать его. И вот иной раз храбрейшим приходится в самый разгар битвы взирать на нее сложа руки или же молиться о даровании победы. Даже наш Роланд, командующий отрядом в Гардоненке, получил в прошлом месяце такое повеление, но при виде неприятеля кровь у него закипела, он обо всем позабыл, схватил пистолеты, мушкет, однако, как ни упорствовал, не мог с ними справиться и швырнул их наземь.{79}