Божией милостью адмирал Михаил Лазарев
Шрифт:
– Что, голуба, пригорюнилась? – обнял жену Петр Гаврилович. – Так и живем на Руси: умирать собирайся, а землю паши. Когда кончится, кто ведает…
– Трогай, Павлыгин! С Богом!
Лошади взяли резво, но ямщик придержал, припомнив наставление барина: «Потихоньку, хрупкий товар везешь», – и повел глазами на барыню.
Простоволосая крестьянская молодка истошно заголосила на всю улицу, цепляясь за рубаху высокого мужика, которому, видать, выпало в рекруты:
– На кого меня, родимый, покинул?
Долго стоял в воздухе крик с причитаниями, пока коляска не отдалилась вовсе. Сердце Петра
Однако, глядя на свежее, будто спелое яблочко, лицо жены, на беззаботно-голубые глаза Андрейки, Петр Гаврилович отогнал мрачные мысли, поуспокоился.
Мало-помалу и Анна Андреевна под мерное колыхание коляски тоже вернулась к прежним мыслям. Видно, так угодно было Господу Богу: то не было долго событий в ее девичьей жизни, то так скоро все свершилось! Ребенок на руках, муж – государственный человек, и едут они, правда, неизвестно куда, но зато всей семьей. И это ощущение, что она не одинока, она мать, жена, необходимейший для жизни человек, придало ей уверенности, принесло успокоение. Что из того, что война? Зачем ей волноваться? Петр Гаврилович рядом, защитит; сынишка, тепленький, родненький, сопит у нее на руках, и, Господь милостив, никто не в силах отобрать его у нее…
Из Твери во Владимир путь недолог, ан на дорогу несколько дней ушло. Остановились как-то поразмяться у березнячка, окрапленного легкой осенней позолотой. И так воздушны и трепетны были на ветру косы березок, что Анна Андреевна молвила лишь одно слово «благодать» и молча стояла, любуясь спелым ржаным полем. Колосья подгибались от тяжести. Васильки будто подманивали, покачивая синими головками…
Когда выехали на большую дорогу, потянулась пыльная ухабистая стромынка. Березки-тонконожки доверчиво шептались о чем-то с ветром. Волнами колыхал он пшеничное поле и уносился в овраг, к лесу.
Путники вышли поразмять ноги. Анна Андреевна шагнула через канавку обочины и увидела неподалеку жницу. Она сидела, прислонясь к белоствольной березке, прикрыв глаза: юбка в пыли, волосы убраны белой косынкой, надвинутой на глаза, широкая кофта, сырая от пота. В подоле спал ребенок, почти как у нее, Анны, сын! Услышав голоса, жница повернула к ним усталое, запыленное лицо, где лишь глаза сияли свежими васильками. Оглядела барыню в дорожной накидке с малышом в кружевном капоте на руках. Анна Андреевна быстрыми шажками приблизилась к крестьянке и положила в подол ассигнацию.
– Спаси Господи тебя, барыня, – опустила глаза жница, – да поможет тебе Бог.
Путники вернулись к коляске, и экипаж побежал далее, увлекаемый тройкой. Мысль об увиденном не оставляла Анну Андреевну: если бы мне так пришлось?
Издалека показалась церквушка. Возница размашисто перекрестился: «Слава Богу, мы дома, уж Казанская видна, соборы проедем, а там уж дома».
Андрейку укачало, и он мирно посапывал на руках отца. Анна Андреевна созерцала золотые купола соборов, похожие на шлемы богатырей, поблескивающие на солнце луковки церквей, белоснежные
Яблочный дух стоял в воздухе. Спелые плоды краснели в зелени. «Вот и осень подкралась незаметно, – подумала Анна Андреевна, – четырнадцатого уж медовый Спас, девятнадцатого – яблочный Спас – праздник Преображения Господня, а там уж и конец Успенского поста. Как быстро лето пролетело!»
– Что примолкла, душенька? – тронул ее за руку Петр Гаврилович. – Столица здесь была всей Владимиро-Суздальской Руси, в 12–13 веках отсюда Русь пошла… Мастеровитый народ жил, белым камнем здесь работали, на века строили. Летописи говорили, что по каменному делу лучше их, почитай, и не было. Владения мерей – отсюда и пошло Володимерево, «володения меря», стало быть. А никакой не «владей миром», как иногда думают. Русский человек не стремился владеть миром, у него своей земли хватало.
– Уж Константина и Елены церковь проехали.
Ямщик остановил коляску, показал кнутовищем:
– Там, за Успенским далее… внизу…
Путешественники недоуменно кивнули, еще не вполне различая церкви города.
– Папашенька мой выстроил, на свои кровные. Наверху места не дали, зато к реке близко – церковь Николы Мокрого всем путешествующим благословение дает.
– Растопыристо живете, – согласился Петр Гаврилович, разглядывая с горы чудный вид на город.
– Ямщицкий промысел кормит, уж, почитай, два века людей возим; ну, трогай, сердечные, с Богом, – и возница широко перекрестился.
– Звон колокольный? Павлыгин, что за праздник?
– Не ведаю, – отвечал тот, не поворачиваясь, но крестясь широко на всякий случай. – Из Доброго-то села как славно собор видать! Эх ты, Господи! Благодать-то какая! Соборная площадь с Успенским… Дальше – снова гора, Студеною зовем…
– Вот мы и на месте, душа моя, – коляска остановилась близ Соборной площади.
Петр Гаврилович, держа сына на руке, подал другую жене. Она оперлась и осторожно оставила коляску. Деревянный дом? Анна Андреевна удивилась.
Как ни спешил Петр Гаврилович, а своего прямого предшественника на посту гражданского губернатора, Александра Борисовича Самойлова, родственника всемогущего фаворита Екатерины II – Григория Потемкина, он не поспел увидеть. Торопился Самойлов на новые хлеба, добытые ему богатым дядюшкой.
Губернское деление только-только состоялось, и даже каменного дома для губернатора в городе не нашлось. Самойлов жил в казенном деревянном доме, где на первых порах пришлось обитать и семейству Лазаревых. Неподалеку на Большой улице находилась Знаменская (Пятницкая) церковь.
– Голубонька, устала, чай, давай твоего робеночка, присмотрю, – поспешила к ним навстречу старушка с румянцем на щеках, полноватая, но весьма проворная, оставшаяся от прежних хозяев прислуга. Белый платок, под подбородок увязанный, сверкал чистотой. Анну Андреевну тронуло ласковое обращение, да и сам опрятный вид.
– Как кличут тебя, матушка? – спросил Петр Гаврилович, довольный ее приветливостью.
– Степанида Афанасьевна, милостивый государь, – отдала она поклон, – а попросту вся улица зовет Стешею.