Божий Дом

Шэм Сэмуэль

— И после этого он написал твое письмо?

— Не совсем. Несмотря на всю радость от получения большого гранта на исследования, он сохранил чувство собственного достоинства. Он велел мне написать свое собственное письмо и подписал его. Моя специализация вне сомнения.

— Голивуд?

— Голивуд! Кишечные пробеги кинозвезд!

Это было слишком. Впервые я видел такой чистый всплеск истинной гениальности.

— Толстяк, это умопомрачительно! И весь год ты держал эту частную практику?

—

Конечно. Как только получил лицензию прошлым июлем. Какой смысл становиться лицензированным доком, если ты этим не пользуешься? Работа общего терапевта прекрасна. Все это мои соседи, мои пациенты. Как сказал Кеннеди: «Спрашивай не о том, что твоя страна может дать тебе, а о том, что ты можешь дать кишечникам своей страны.»

— То есть все вышло так, как ты хотел?

— История моей жизни, Баш. Все в конечном счете срабатывает.

— Толстяк, тебе это может показаться глупым, но я пришел сюда сказать, что мне очень жаль, что я воевал с тобой. И… чтобы сказать спасибо.

— Все в порядке, Баш, ты ничего не должен говорить.

— Заткнись, ты, жирдяй, и слушай!» — сказал я, улыбаясь при виде покорности на его лице. — Ты протащил меня через это!

— Бэрри протащила тебя. Замечательная женщина. Я бы хотел такую!

— ЗАТКНИСЬ, ТОЛСТЯК! — заорал я, швыряя в него кусок Анального Зеркала. — За этот год, постепенно, я отбросил от себя всех, пока не остался лишь ты. Отбросив тебя, я развалился на части.

— Нет, Рой, — серьезно сказал Толстяк, — все развалилось на части, когда сломался Эдди и умер Потс. Никому не удалось устоять после этого.

— Правда. Но ты показал мне, что можно оставаться врачом и одновременно самим собой, что помимо Легго и Поцеля есть другой путь. — Я помолчал, собрался и сказал: — Толстяк, ты чудо. Спасибо. Спасибо за все. — Я замолчал и смотрел в его спокойные глаза, выражающие радость. Мы какое-то время сидели молча. Потом я вздохнул и сказал:

— Проблема лишь в том, что твой путь не для меня. Я не могу заниматься гастроэнтерологией. Я сомневаюсь, что смогу остаться в медицине. Это не для меня.

— Ты хочешь сказать, что не можешь найти часть туловища, которой готов заниматься всю оставшуюся жизнь? — с сарказмом спросил Толстяк. — Почка? Селезенка? Прямая Кишка? Зуб?

Мой отец — дантист. Невообразимо. Даже мой дед, иммигрант, ни с чем не определился. Я вспомнил, как мама рассказывала, как ее мама однажды взяла ее и мою тетку Лил смотреть на его работу: как пчела в золотых металлических сотах высоко в небе, они видели его, возводящим сверкающий купол здания Крайслера, самого высокого на тот момент в городе, а может и в мире. И вот теперь, спустя годы, я должен выбрать зуб?!

— Я не могу это представить, — сказал я безнадежно.

— Я знаю. Очевидно, что это не для тебя.

—

Но что тогда?

— Думаешь я знаю? Большое дело. Лети высоко. Наслаждайся, Баш. Великие умы не должны зацикливаться на чем-то одном.

— Да, но мне нужно решать, — потерянно сказал я, оставшись в одиночестве после стольких запрограмированных лет. — Я не знаю, что делать.

— Делать? Ну в Бруклине мы всекда делали вот это, — сказал Толстяк и сплел свой мизинец с моим. «Сцепляли мизинцы".

— Сцепляли мизинцы?

— Ага. Это то, что мы делали в Бруклине, когда не знали, что делать.

Шутка? Но нет, его лицо оставалось искренним и серьезным. Я чувствовал, как его толстый мизинец обхватывает мой. Внезапно я понял, что он имел ввиду. Это был совершенный волшебный миг. Он почувствовал пустоту и заполнил ее. Он показал, что я не одинок. Мы были связаны. Это была любовь. Независимо от обстоятельств мы с Толстяком останемся друзьями.

— Для толстого парня ты не так уж сильно потеешь, — сказал я, засмеявшись.

— Жизнь тяжела, но даже толстый парень может поститься на Йом Кипур.

* * *

Мы с Бэрри смеялись над заглавной статьей в «Докторских Женах», посвященной потрясающей жене, которая «зная о глубинном смысле докторского ужина», когда ее великий доктор-муж отправляется на экстренный вызов, который может его надолго задержать, и еда остынет, научилась «сохранять свежесть ростбифа на многие часы», заворачивая его в фольгу и подогревая на горячем блюде. Я рассказал Бэрри про свое укрытие на верхней полке и спросил, не является ли это очередной регрессией.

— Нет, я думаю, что это интеграция. Ты пытаешься выработать план дальнейших действий. Теперь, когда ты знаешь, что можешь быть врачом, ты думаешь о том, чтобы отказаться от медицины и двигаться дальше. Чем ты все-таки думаешь заняться?

— Отправиться с тобой во Францию. Может быть год не работать.

— Но что ты скажешь Легго?

— Я не знаю. Я ненавидел все это. Целый год был дерьмом.

— Не правда. Толстяк, полицейские, твои приятели. Они тебе нравились. И тебе нравилось разговаривать с пациентами в амбулатории, не так ли?

— Только, если мне не приходилось заниматься чем-то медицинским.

— В приемнике ты был очарован Коэном, — сказала она задумчиво. — Почему бы не стать психиатром?

— Я? Психиатр?!

— Ты, — сказала она, глядя мне в глаза. — Быть с людьми — то единственное, что протащило тебя через этот год, Рой. А «быть с» и есть суть психиатрии.

«Щелк» прозвучало у меня в голове. Я попросил ее повторить последнюю фразу.

— «Быть с» и есть суть психиатрии. Ты всегда смотрел на мир под своим особым углом. Психиатрии может быть тем, что тебе нужно.