Брак по расчету. Златокудрая Эльза

Марлитт Евгения

— Баронесса!.. — воскликнула ключница. — Вы говорите это теперь, когда все так счастливо устроилось, но тогда!.. Я была совершенно одна, все были против меня. С такими сильными противниками, как гофмаршал и священник, мне одной не справиться. Человек и искуснее меня не знал бы, что делать. А молодой барон! Да разве он тогда взялся бы расследовать это дело? Господи Боже мой! Ведь это не башмак, который можно поставить под стекло, а потом это стекло снять!..

Густая краска разлилась по лицу молодой женщины, и испуганная ключница замолчала.

— Ах, что я болтаю! — сказала она немного погодя. — Теперь, конечно, все изменилось. Вы сегодня сами слышали, баронесса, что он пинал этого ребенка, как собаку, которую хотят убрать со своей дороги… Я скажу вам, что тогда вышло бы: барон взял бы у меня

записку, показал бы ее обоим господам, те громко рассмеялись бы и заявили, что им лучше знать, как все было, потому что дни и ночи проводили у кровати больного. Меня же обвинили бы в обмане — это так же верно, как то, что дважды два — четыре, — и выгнали бы за ворота… Нет, нет, тогда надо было наблюдать и выжидать… К тому же я не знала, что в той записке, я ведь стояла далеко, когда покойный писал; а когда он подал мне бумагу, то велел прочесть лишь кому она предназначалась… Недавно, когда она крепко заснула после большой дозы морфия, я взяла у нее книжку и хотела заглянуть в нее, но не могла открыть — она точно запаяна со всех сторон: не видно ни замка, ни пружины. Я думаю, что ее придется сломать.

— Тем лучше, — сказала Лиана.

Она подошла к двери и позвала Габриеля. Было уже поздно, слишком поздно, чтобы рассказать обо всем Майнау, прежде чем они поедут во дворец, — он сказал ей, что на этот раз он должен непременно принять приглашение. Да ей и самой пора было одеваться. Ее возмущала мысль, что она должна наряжаться, стоять перед зеркалом в эти ужасные минуты, когда в индийском домике умирает несчастная женщина… Она торопливо ушла оттуда, чтобы успеть еще отыскать Майнау и хоть в двух словах сообщить ему самое главное, но она не нашла его, а один из лакеев доложил ей, что барон вследствие известий, полученных из Волькерсгаузена, вышел неизвестно куда, может быть, к садовнику. Расстроенная, пошла она в свои комнаты.

Глава 24

На обширном дворе Шенвертского замка стоял экипаж, запряженный серыми рысаками, а у самого подъезда — карета гофмаршала. Его толстому кучеру не составляло никакого труда управлять лошадьми. Это были прекрасные смирные животные; они стояли покорно, как овцы, между тем как серые рысаки фыркали и нетерпеливо били копытами.

— Бестии! — буркнул гофмаршал, спускаясь в своем кресле по ступеням лестницы.

Он мог бы и сойти, но берег свои силы, зная, что во дворце ему придется немало стоять в присутствии высочайших особ.

Внизу, в вестибюле, в ожидании прохаживался Майнау, и в ту минуту, как лакеи спускали кресло со ступенек на мозаичный пол, из бокового коридора вышел человек. Увидев гофмаршала, он ускорил шаг и вышел в стеклянную дверь.

Гофмаршал выпрямился в своем кресле, точно не верил своим глазам.

— Это, кажется, негодяй Даммер, которого следовало бы давно прогнать? — обратился он к Майнау.

— Да, дядя.

— Так как же он смеет здесь так sans facons [23] прогуливаться? — обратился он раздраженно к лакеям.

23

Без церемоний (фр.). (Примеч. ред.)

— Он ужинал в людской, барон, — нерешительно ответил один из них.

Гофмаршал мгновенно встал на ноги.

— В моей людской, за моим столом?

— Любезный дядя, и на людскую, и на стол, мне кажется, и я имею некоторое право, не так ли? — сказал спокойно Майнау. — Даммер привез мне известие из Волькерсгаузена и может возвратиться туда только завтра. Неужели же вынудить его голодать в Шенверте? Он сделал глупость, попавшись тебе на глаза, но здесь он с моего позволения.

— А, понимаю! Ты ведь филантроп и, верно, устроил в Волькерсгаузене исправительный дом, нечто вроде колонии преступников. Очень хорошо!..

Гофмаршал опять опустился в свое кресло.

— Даммер забылся пред тобою. Само собой разумеется, его тотчас же удалили из Шенверта. — Майнау говорил с невозмутимым спокойствием. — Но ведь ему многое пришлось терпеть. Мы не должны забывать, что имеем дело с людьми,

а не с собаками, которых наказывают кнутом за естественное для них поведение… — Густая краска, залившая его лицо, свидетельствовала о том, что у него воскресла в памяти сцена, когда он, вспылив, забылся до того, что поднял руку на человека. — Вместе с ним пострадал бы и его невинный старый отец. Даммер получил строгий выговор и переведен в Волькерсгаузен. Вот мы и квиты!

— В самом деле? Ты думаешь? Заключен мир между гофмаршалом фон Майнау и негодяем! Ну, хорошо, хорошо, пусть все идет своим чередом, но и у самой длинной нитки есть конец… Потрудись на этот раз выехать первым: я не желаю, чтобы твои бешеные животные скакали за мной.

— Я жду жену, дядя.

Почти одновременно с этими словами послышался шелест шелкового платья, и Лиана сошла в вестибюль.

Майнау предупредил ее, что дамы должны быть в бальных туалетах, и она надела свое затканное серебром подвенечное платье. Большие изумруды из ее ожерелья блестели в волнах ее роскошных золотистых волос, придерживая цветки белых фиалок.

— Ах, какой сюрприз нашему двору! — воскликнул гофмаршал. Он был взбешен: ему и в голову не приходило, что она тоже поедет. — Allez toujours, madame! [24] — сказал он, быстро отодвинувшись с креслом, чтобы пропустить ее.

Лиана, видимо, колебалась: ей не хотелось проходить мимо разволновавшегося старика.

Майнау подал ей руку и вывел из вестибюля.

— Моя невеста мила, как Белоснежка, но прекрасное лицо ее печально, — шепнул он ей нежно на ухо.

24

Здесь: Проходите, мадам! (фр.)

— Мне многое надо рассказать тебе; мне кажется, что я ступаю по раскаленным углям. Если бы мы поскорее могли вернуться домой!

— Терпение! Я постараюсь побыстрее соблюсти формальности при дворе, а потом умчусь оттуда, держа в объятиях свою возлюбленную.

Он помог ей сесть в экипаж. Серые рысаки рванули с места, а за ними крупной рысью поскакали гнедые лошади гофмаршала.

В столице привыкли смотреть на второй брак Майнау, несмотря на знатное происхождение молодой женщины, как на мезальянс. Многие полагали, что ее взяли в замок в качестве ключницы и гувернантки, а кто-то рассказывал, что она в черном шелковом переднике, со связкой ключей в руках прохаживается по кухне, погребам и прачечным… И это баронесса фон Майнау, супруга самого богатого человека в государстве!.. Все были возмущены этим. Боже, как очаровательно наивна и неопытна была в подобных вещах первая жена, как неотразимо привлекательна и с каким достоинством умела она держать себя! Она была не госпожой, а феей, благородной лилией своего аристократического дома! Она явилась на свет только для того, чтобы для нее плелись дорогие кружева, приготовлялось лучшее шампанское и чтобы осчастливливать тех, кто будет носить ее на руках, украшать ее стройную фигурку и служить ей. Если бы кто-нибудь спросил ее, где находится кухня в Шенверте, то она, прелестная и в гневе, ударила бы дерзкого хлыстом. А вот в конюшне она была как у себя дома, как в своем будуаре, и даже знаменитые жасминовые духи не могли иногда заглушить запаха конюшни, которым пропитывались ее платья; но это было так аристократично и так оригинально! Второй жены барона никто в столице не видел; знали только, что она высокого роста и рыжая, а воображение дорисовывало и широкие плечи, и большого размера ноги, и красные руки, и неизбежные веснушки… К тому же все привыкли к тому, что барон Майнау живет в столице холостяком, и на последнем большом приеме на лукавый вопрос, как поживает его молодая жена, он ответил, пожав плечами: «Я думаю, что хорошо; я три дня не был в Шенверте…» В довершение всего, никто не сомневался, что его отъезд означает, что развод — дело решенное… И вдруг он входит в концертный зал герцогского дворца под руку с молодой женщиной, одетой во все белое, — платье, белые атласные туфельки, цветы в волосах. Все существо ее дышало такой белоснежной, строгой и такой холодной красотой, как будто это была ледяная королева со снежных гор.