Браслет из города ацтеков
Шрифт:
Человек на мониторе был незнаком Лиске. И более того, он ей не нравился. Это сухое, скукоженное лицо в ущельях морщин, эти седые всклоченные волосы и дикий взгляд. Так выглядят сумасшедшие гении, а от них лучше держаться подальше.
Конечно, Лиска могла уйти. Вась-Вася, наверное, даже хотел бы, чтобы она ушла, – вон как смотрит, совсем как кающийся безумец на экране. Но, во-первых, Лиске было интересно. Во-вторых, она устала за день от одиночества. А в-третьих, она боялась.
Страх пришел вместе с женщиной в темно-синем пальто и смешной шапке с пушистым помпоном. Она позвонила и спросила
А Лиска не хочет покушаться. Ей идти некуда. И еще человек, которого она любит, совершил убийство, но Лиске почему-то совсем-совсем не жаль убитого.
Она стала циничной и злой. Почти такой же злой, как морщинистый человек, изливавший душу с монитора.
– Рабочие сбежали. Мы, признаться, тоже чувствовали себя неуютно. Инночка пала духом. Митя мрачнел день ото дня. Несколько облав закончились ничем. А однажды в лагере появились вооруженные люди, которые потребовали свернуть раскопки. Здесь следует сказать, что друг мой, Митя, не отличался сдержанностью нрава, а уж тем паче не выносил принуждения. И пусть мы уже сами задумывались над тем, чтобы уйти, ультиматум все изменил. Мы остались. И ягуар, смирившись, отступил. Нам так показалось, на деле же… – Московцев одним глотком осушил бокал и даже не поморщился. – На деле же боги готовились нанести удар. Пропала Инна. Не было нападений, выстрелов, не было подозрительных чужаков или предупреждений. Она просто исчезла из палатки. Митя обезумел. Он кричал, грозился полицией и тряс разрешениями, а после вдруг начинал умолять… Я же видел, что люди, оставшиеся в лагере, сами боятся. Полицейский, прибывший на место происшествия, посоветовал смириться с потерей. Он сказал, что джунгли – место опасное, да и мы сами заявляли о ягуаре-людоеде. Злых духов он не помянул, но явно в них верил. И тогда мы с Митей сделали единственное, что могли, – свернули лагерь.
Лиска представила себе зверя. Почему-то в ее воображении он получился грустным и больным, с потускневшей шкурой и седым загривком. Глаза зверя были желтыми, солнечными, но это солнце тоже готово было погаснуть.
– Инночка появилась так же тихо, как исчезла. Просто однажды в дверь моего номера постучали. Открыв, я увидел Инну. Она была в ужасном состоянии. Нет-нет, ни синяков, ни крови, ни порезов и прочих ужасов, каковыми принято пугать заложников и родичей. Ее переодели. А лицо и руки покрыли узорами, которые ко времени нашей встречи несколько размазались. Но глаза Инны… не знаю, как это описать. Они словно умерли. Я усадил ее и кинулся за Митей. Вдвоем мы стали расспрашивать, а Инна не отвечала. Сидела. Смотрела на руки и только на них. Первая, произнесенная ею фраза, была: «Я хочу домой». Стоит ли говорить, что мы улетели ближайшим рейсом? И вы, верно, поняли, что история на этом не закончилась?
Лиска подозревала, но ее подозрения были никому не нужны. Хорошо, что Вась-Вася вообще не велел ей уйти. Он кивнул, хотя человек с экрана не мог видеть Вась-Васю, и допил остатки холодного чая.
– Спустя полтора месяца ко мне пришел Митя. Нет, он приходил и раньше, но мы никогда не обсуждали случившееся в Ушмале, уж
– Трус, – тихо произнесла Лизавета. – Он же виноват. Он не послушал тех людей. А страдать снова пришлось бы ей.
– Инна отказалась. Она и мне повторила отказ, а стоило чуть надавить, как разразилась слезами. Она требовала оставить ее в покое. Грозилась разводом. Кричала и на меня, и на Митю, и вообще вела себя как безумная. Я не узнавал ее. Куда подевалась прежняя, разумная и уравновешенная женщина?
– Умерла, – снова сказала Лизавета. Если ее спросят, она не сумеет объяснить. Ведь дело сугубо во внутренних ощущениях. Вот ты живешь, дышишь, ешь и пьешь, иногда даже чувствуешь, что именно ешь и пьешь, но на самом деле тебя как бы нет.
– Развода не случилось. Ребенок появился на свет. Здоровый мальчик. Светлокожий. С волосами цвета соломы. В нем не было ничего с той стороны моря. Его личико – личико Инны. Вот только глаза у него были желтыми. Не карими, не ореховыми, а янтарно-желтыми, как у кошки. Но ведь это мелочь! Пустяк! Я стал говорить Мите, что он ошибся в своих подозрениях. Что в ребенке нет чужой крови. Мальчика назвали Иваном. И жизнь продолжилась. Только это была совсем другая жизнь, построенная на развалинах прежней.
С самого детства Ягуар знал, что отец его ненавидит. Нет, конечно, сначала это нельзя было назвать знанием. Скорее смутное ощущение опасности, возникавшее всякий раз, когда рядом появлялся высокий человек в вельветовом пиджаке. В гардеробе висел десяток таких пиджаков горчичного цвета и одинакового кроя. Они и пахли одинаково: смесью одеколона «Шипр» и сигарет «Кэмел».
Ягуар очень рано научился различать именно этот сорт. Мать курила другие. И курила тайком, выбираясь на лестницу или на балкон, а после непременно заглядывала в ванную и чистила зубы.
– Ты же меня не выдашь? – спрашивала она у Ягуара и подмигивала. И он подмигивал в ответ, еще не очень понимая, что должен делать.
Он ел. Спал. Иногда плакал, чаще всего, когда человек в пиджаке подходил чересчур близко. К счастью, тот никогда не пытался взять Ягуара на руки. Он останавливался в нескольких шагах и подолгу разглядывал Ягуара. Порой в квартире появлялся и третий, этот был безопасен, более того, в его присутствии отец словно бы успокаивался. Поэтому третий нравился Ягуару.
– Ванечка уже сидит, – щебетала матушка, нервно убирая посуду.
– Ванечка на ножки встал…
– Ванечка ходить начал…
Ягуар пытался понять, кто такой Ванечка. И поняв, удивился, что у него настолько пустое, бессмысленное имя.
Когда Ягуару исполнилось два, отец раскрыл секрет матери. Она не стала отрицать и сказала, что если так, то будет курить теперь на кухне. Отец ударил.
Звонкий звук пощечины и сухое слово:
– Стерва.
Мамины слезы, от которых становилось больно и хотелось плакать самому. Но Ягуар не плакал, продолжая возить ложкой по тарелке, рисовать на манной каше узоры, что мучили его во снах. Крик. И еще крик. И много крика, среди которого страшно. Ягуар все-таки плачет. Мать бросается к нему, обнимает, гладит, прижимает к мокрой шее.