Брат и благодетель
Шрифт:
– Ничего вы еще и эти сумеете продать.
– Суметь-то сумею, а переварить, а нарезать!
Реденькие волосы мыловара успели обсохнуть после дождя и обиженно улеглись маленькими золотыми колечками. Гудовичу стало жаль мыловара.
– Если что, - сказал он, - вы знаете, где меня найти...
– А вы здесь всегда стоите?
– оторопел мыловар.
– И, правда, не всегда, - засмеялся Гудович, - это я чепуху сказал.
– А что это у вас на руке - кровь? Занозились все-таки?
– Я дома перевяжу.
– Домой вас жена не пустит, -
– Вы теперь обмылок какой-то.
– Пустит, я ей все объясню.
– Что объясните? Что я вас, как безработного, заставил ящики с мылом таскать, чудак вы какой! Вы ей лучше гостинца купите, вот я вам сейчас три доллара дам, берите, берите, заработали! И не очень ругайте меня, товар такой, не для дождя, понимаете? А если уж совсем между нами, - сказал он мрачно, - можно и лучше варить, мыло должно воды не бояться.
И уехал, оставив Гудовича с первыми, заработанными вручную тремя долларами - ни то, ни се.
15
– Не кажется ли вам, что план, предложенный докладчиком, может быть с успехом воплощен на любой из сцен Антанты?
– спросил Мастер.
Его так и называли - Мастером. Имя было уже неважно.
Предыдущий же скромный докладчик такого громкого титула не имел, к нему обращались на "ты" и по имени - Игорь. Это его экспликация новой пьесы угрожала стране Советов.
Автор пьесы и весь Главрепертком, как всегда перед принятием сложного решения, сидели тут же, сбившись кучкой, несмотря на огромность кабинета главного редактора, курили много, форточку не открывали, чтобы уже совсем как в окопе.
– Ну это он загнул, - шепнул редактор по фамилии Зискин другому по фамилии Закберг.
– При чем тут Антанта?
– А ты думай, думай, - многозначительно ответил тот и взглянул в свою очередь на Рысса, тоже редактора с абсолютно острой, соответствующей фамилии головой.
Рысс вызывающе молчал, смущая своим молчанием молодую редактриссу Перегудину, которая в прениях должна была выступать первой.
– Несомненно, - сказала она, неуверенно поглядывая на Рысса, - план Мастера предпочтительней, здесь и надежность чувствуется, и опыт, и масштаб, если хотите, от масштаба тоже, знаете, никуда не деться. Можно, конечно, раствориться в частностях, их в последнем докладе много, но как-то неясно, куда эти частности могут завести, а в первом докладе, мне кажется, и ясно, и просто, и масштаб...
Она снова взглянула на Рысса. Он молчал, как истина в последней инстанции.
– Значит, ты товарищ Елена, - спросил главред, - отдаешь предпочтение докладу Мастера?
Елена растерялась.
– Я пока никому предпочтения не отдаю, - сказала она, - я пока просто высказываюсь.
– Ну, ну, - произнес Мастер, - удивительно компетентных людей призывают сегодня решать судьбы советского театра.
– Дорогой мой, она от комсомола, - сказал, улыбаясь, Закберг.
– Надо же знать мнение юных наших товарищей.
– Мнение? Безусловно, безусловно, - сказал Мастер и тоже закурил, но что-то свое, чужеземное, извлеченное из маленького портсигара
Все проследили путь струйки, пытаясь углядеть в ней резон и решение. Но ничего не обнаружили - дымок и дымок.
– Я думаю, - сказал автор пьесы, - что оба плана великолепны, ничем уж они особенно не отличаются. Конечно, Мастер есть Мастер, но и второй план неплох, с хорошим пониманием дела, можно дать постановку в другом городе.
– Я согласен, - сказал Игорь, - хоть в Тмутаракани, мне пьеса нравится.
– Никакой речи о параллельной постановке, - сказал Мастер.
– Пьеса может быть скомпрометирована, это во-первых, вы же признаете ее вредной, и тогда все насмарку. Во-вторых, наш театр много гастролирует по республике, репертуар должен быть неповторим, тем более что затраты на постановку должны окупиться. И в договоре с театром так будет записано, если дело, конечно, дойдет до договора.
– То есть мне нигде больше свои пьесы и поставить нельзя?
– спросил автор.
– В таком виде, как она у вас написана, конечно. Вы же слышали экспликацию последнего оратора, пьеса, как он ее понимает, моментально становится идеологически вредной, ее можно повернуть и так, и эдак.
– Может, тогда лучше вообще не ставить?
– Нет, ставить надо, в ней много театральных достоинств, но недостатки могут быть преодолены, только если за работу возьмется наш театр.
Рысс замотал головой.
– Да уж, - сказал он, - да уж.
А больше ничего не сказал, обычно говорливый Рысс, пафос речи почему-то в этот раз хранил про себя.
– Так, может, я пойду?
– спросил Игорь.
– Извинюсь, что отнял у вас время, и пойду? Если все давно решено?
Главный редактор встал из-за стола, сел рядом с Игорем и обнял его за плечи.
– Не огорчайся, браток! Ты думаешь, меня не прорабатывали? Еще как прорабатывали! А наших товарищей? Здесь на всех места живого нет. Твой план тоже не плох, я даже в толк взять не могу, чем оба плана уж очень отличаются.
– Работай с публикой, - раздражился Мастер.
– Я заставлю публику думать, как нужно театру и, следовательно, Советской власти, в другом же случае публике предлагается думать и дискутировать во время спектакля совершенно свободно.
– Так, именно так, - сказал Рысс и глаза его засверкали. А больше он ничего не сказал.
– Ой, можно я выйду?
– попросила Перегудина и смутилась.
– Я вернусь скоро, мне очень нужно.
– Не могли вы что ли, товарищ Елена, со всеми этими мелочами разобраться до заседания?
– возмутился редактор и оставил в покое Игоря. Что за индивидуализм? Важное дело делаем, кажется!
– Хорошо, я останусь, - сказала товарищ Елена и прикусила губу.
– Надо решить, - сказал Закберг.
– С одной стороны, мы выслушали план Мастера, он безупречен по тонкости, по подходу, но именно эта изысканность и элегантность постановки может выявить грубость и прямизну нескольких сценических положений и, возможно, потребует новой редакции пьесы.