Брат и благодетель

Левитин Михаил

"Не зря, не зря придуманы женщины, - думала Наташа, - мы так легко подталкиваем мир, когда ему надоедает идти, а сделать-то осталось каких-то полшага. Мы верим или делаем вид, что верим, но как роскошно мы делаем вид, женщины очень искусно притворяются бессмертными, наверное, за это им приписывают всякую чертовщину, приворот. Какой там приворот! Любить надо!"

И она продолжала это делать, ничего больше не предпринимая, просто сидя рядом с Таней на скамейке, мотая ножками.

Но Таня всегда суровела после таких признаний об отце и начинала понимать,

что бесшабашность матери, легкомыслие только кажущиеся, на самом деле она просто научилась прощать, а это мало кто умеет, она, Таня, не умеет и не собирается учиться. Отец, конечно же, неотразимый человек, но мама лучше, она тоже неотразимая, но этим не пользуется, а отец знает: если улыбнется, никто ему не откажет. Кроме нее только, она говорила и будет говорить ему, какой он вредный и несправедливый к матери и к ней, уехал, бросил, ну научился бы делать, чего от него хотят, и бросать не надо было бы. Неужели она тоже будет не уметь делать то, чего от нее хотят, и станет не нужной всему миру? Что же тогда ей делать? Нужно сразу два таланта: один сам талант, другой - сделать этот талант понятным, вот этого таланта ее папе и не хватает! Трудно быть дочкой необыкновенного человека и такой прекрасной дамы. Но приятно...

20

Зонтик этот достался Наташе еще от ее бабушки, а уже Таня просто выкрадывала его, чтобы изображать барыню в саду, форся перед другими детьми. В играх она требовала повиновения, а зонтик давал ей фору, он был неотразим. Сквозь летящих птиц на его поверхности можно было, не боясь ослепнуть, смотреть на солнце, само же солнце сквозь него не проникало. Красный с бахромой императорский зонтик.

Он сам, как солнце, висел над кустами роз, а потом вместе с Таней опускался в траву, становясь балдахином, альковом, символом власти, в тень от него не разрешалось ступать никому, кроме Тани, и когда Леван, соседский мальчик, заигравшись переступил, Таня перетянула его по голове этим самым зонтом так, что он, наверное, так и ходит с тех пор с открытым ртом, а вот зонтик сломался.

Таня и не знала, что мама умеет так страдать, показалось даже, что она ее, Таню, разлюбила, а она не разлюбила, просто вместе со смертью зонтика что-то кончилось в доме, какое-то великолепие, она бы не расстроилась, если бы Таня разбила часы в столовой (а это были вещи одного ряда - старинные, благородные), но часы ухали грозно, а красный зонтик с бахромой был беззащитен.

С тех пор, как плакала мама, поклялась Таня достать такой же точно зонтик, а где его искать, как не в богатой Москве?

Возможно, отсюда и привез его в Тифлис прабабушкин ухажер, какой-нибудь артиллерийский полковник, с целью покорить прабабушкино сердце, она была красавица не хуже Наташи, и вот прабабушки нет, полковника тем более, и зонтик сломался.

И теперь она торчала у торгсина, жадно глядя на дверь, из-за которой слышалась увертюра "Севильского цирюльника", обожаемая мамой, и решала зайти не зайти, там-то уж точно нашелся бы двойник зонтика или другой, не хуже, в торгсине, как ей объяснили, продавались самые красивые вещи на свете и люди

туда ходили тоже очень красивые - иностранцы, а чтобы туда попасть обыкновенным людям, нужно было принести с собой много золота и сдать, а взамен получить что-то вроде денег, и уже тогда - добро пожаловать!

Золота у Тани не было, было кое-что подороже, десятидолларовая бумажка, подаренная Михаилом Львовичем внучке в день рождения еще в Тифлисе и сохраненная Таней до сегодняшнего торжественного дня, несмотря на все соблазны голода - открыться и обнаружить деньги, но она берегла их, берегла и в Петербурге, и в Москве, несмотря на свои и мамины страдания, удивляясь собственной жестокости, она знала настоящее применение этим деньгам.

Кто не видел любимого человека в дождь, тот не любил по-настоящему, а Таня видела Наташу под широким мужским зонтом, таким тяжелым в ее детских руках, что стыдно было смотреть, и поклялась достать такой же, как прежний.

Неуверенная почему-то, что поступает правильно, Таня вошла в торгсин.

За дверью обнаружились зеркала, задрапированный красным шелком потолок, и в зеркалах, перед входом в следующую дверь, за которой и был, вероятно, тот самый зал с зонтиком, находилась касса, с кассиршей и двумя охранниками. Никакой музыки слышно не было. Наверное, ей показалось. Охранники, сидящие по обе стороны кассы даже внимания на нее не обратили, так, девчонка, наверное, ждет кого-то, но когда она попыталась пройти мимо, один спросил: "Ты - чья?"

– Что значит - чья?
– спросила Таня.

– Ну, с кем ты?

– С деньгами, - ответила Таня.

– С какими такими деньгами?
– опешил охранник.
– Покажи.

И Таня, неспешно отстегнув огромную английскую булавку, достала из внутреннего кармана кофты десять долларов.

– Матвеевна, - попросил охранник, передавая деньги кассирше.
– Взгляни, настоящие?

Та, почти не глядя на деньги, кивнула, не сводя с Тани глаз.

– И что ты на них хочешь купить?

– Зонтик.

– На что попу гармонь, - неожиданно пошутил до сих пор молчавший второй охранник.

– Подожди. Откуда у тебя валюта?
– допытывался первый.

– Дедушка подарил.

Охранники переглянулись.

– А кто твой дедушка?

– Он умер.

– А зачем тебе валюта?

– Зонтик купить.

– А зачем рыбке зонтик?
– продолжал шутить второй охранник

"Шутишь, а сам волком смотришь, - подумала Таня.
– Зачем, зачем? Надо."

Но вслух сказала правду.

– Я - мамин год назад сломала, хочу купить.

– Молодец!
– похвалил первый - А где твоя мама живет?

– А вам зачем?
– в свою очередь спросила Таня.

– Хотим ее сюда пригласить, пусть сама зонтик и выберет. Ты нам адрес скажешь, мы одному дяде позвоним, он за мамой заедет, а ты пока здесь посидишь. Деньги вот твои.

И, взяв у кассирши, протянул Тане купюру.

– Никаких денег у меня нет, - тихо сказала Таня.

– Вот-те на! А это у меня откуда?

– Ваше, наверное.