Брат и благодетель
Шрифт:
И это не она, Нина, жила в неуязвимой для мировых катаклизмов стране, а он, приехавший из большевистского ада, сидел перед ней и сверкал, как новенький советский червонец, какой стороной ни поверни - доволен.
– Удобно у вас, - сказал он.
– Поверьте, я впервые в нормальном американском доме, все больше по гостиницам. Здесь легко хозяйничать, все под рукой. Любите хозяйничать, Нина?
– Дома любила, - сказала он, - а здесь этого не требуют.
– Да?
– удивился Ломоносов и, о чем-то недолго
– Я не о том, - сказала Нина.
– Вы напрасно подумали. Просто я никак к Америке не привыкну.
– А зачем привыкать?
– спросил Ломоносов.
– Женщины всегда говорят: "Привыкну не привыкну..." Живите и все, постигайте, а когда надоест уезжайте, мир большой, поверьте мне, Нина.
– Насмотрелась, - сказала Нина, - когда мы с Томпсоном из России выбирались, чего только не видела. Если бы не Андрюша, руки на себя могла наложить.
– Люди - горе. Жизнь - счастье, - засмеялся Ломоносов.
– Вот противоречие! И вот почему я всему на свете предпочитаю паровозы.
– Так уж и всему?
– Абсолютно! Хорошо, удобно, ничего не предпринимаешь, окошко задернул, лежишь, тебя везут!
– Меня в карты около Омска разыграли, - сказала Нина.
– Конвой казачий, случай спас...
– Вы об этом рассказывали Гудовичу?
– Зачем ему, - отмахнулась Нина.
– Из всего путешествия его только интересовало здоровье моей свекрови, мамы его, Веры Гавриловны, а больше он ни о чем не расспрашивал.
– Ребенок!
– Я тоже так думала, двое детей у меня, он и Андрюша, а потом поняла, совсем он не ребенок.
– А кто же?
– Брат, - сказала Нина, подумав.
– И благодетель.
– Вот это правда!
– обрадовался Ломоносов.
– Я теперь буду его так называть, можно? Он ведь и меня облагодетельствовал.
– Ничего вы не поняли, - сказала Нина.
– Ему от вас совсем другое надо было.
– От меня? Чего же?
– Вы же дороги хотели восстановить, да? А ему больше ничего и не нужно.
– Сын своего отца.
– Ах, да, его отец тоже путеец был, как вы. Нет, я о другом.
Ломоносов откинулся на стуле, и стул под ним подпрыгнул, затрещал, будто собирался скакать куда-то.
– Какой-то вы весь салом смазанный, - сказала Нина.
– Вас угощать неинтересно.
– Раздобрел немного, да?
– засмеялся Ломоносов.
– На американскую диету сяду - похудею, я ведь теперь к вам часто наезжать буду, торгуем помаленьку ко взаимной выгоде.
– А вы прохвост, Ломоносов, - сказала Нина.
– Зак рассказывал, как вы мужа моего подставили.
– Я его не подставлял, вы же только что сами объяснили...
– Подставили, подставили! Такой вот вы, Ломоносов, государственный человек!
Легким, быстрым движением она прикоснулась к его лицу и тут же убрала руку, чтобы еще и еще.
– Колючий, -
– И ужасно мясной какой-то.
– Меня много, - сказал Ломоносов.
– Женщины это любят.
– Они не вас любят, - сказала Нина, - нетерпение ваше.
– Это у меня оттуда, - виновато сказал Ломоносов, - у нас так сейчас: давай - и все! А попробуй не дать...
– Убьют?
– сказала Нина.
– Ну убей...
– Но ты ведь мне не отказываешь?
– Не отказываю. А если бы отказала?
Ломоносов встал и осторожно обнял ее.
– Вы надо мной смеетесь?
– спросила Нина.
– Сначала над мужем моим, теперь надо мной?
– Наверное, мне просто везет, - сказал Ломоносов.
– И запах необычный, - сказала Нина.
– Очень определенный запах, тут в Америке все больше ничем не пахнет, ненавижу мужчин без запаха.
– Нина, - сказал Ломоносов.
– Миша - хороший, - сказала Нина.
– Только откуда он взялся?
– Не произноси этого имени, он и нужен был для того только, чтобы тебя ко мне привезти, как бы я тебя в Петрограде нашел, времени не было, а здесь - прорва, ах, какая ты...
– Я очень красивая, - сказала Нина, - а вы, Ломоносов, очень привлекательная личность. Ты положи руку вот сюда, кожа у меня атласная стала в Америке, чувствуешь?
– Гладкая, - сказал Ломоносов. И засмеялся: - Вот счастье-то, что я его поблагодарить пришел!
– Молчи, молчи.
– А если дети вернутся?
– Не вернутся, - сказала Нина.
– Мы успеем, они еще долго у дома гулять будут, а мы пока здесь, не бегать же к тебе в гостиницу, я - замужем.
24
– Здравствуйте, - сказал Гудович.
– Здравствуйте, Николай Николаевич!
Тот, кто был, вероятно, Николаем Николаевичем, стоял на пороге парижской квартиры в кальсонной рубахе с костяными пуговицами, в очках, небритый и смотрел на него недоуменно.
– Не припоминаю, - сказал он.
– Так, что-то в общих чертах...
– Я Гудович, - растерялся Миша.
– Я имел честь знать вас еще по университету...
– Посидите пока, - сказал поэт.
– Я здесь работал немного, мне надо переодеться, не люблю с незнакомыми в таком виде...
И нырнул куда-то под полог. А Мишенька остался.
"И обязательно я что-то нарушу, - подумал он.
– Пришел, не предупредив."
За всю свою скитальческую жизнь в Америке Гудович таких крошечных комнат не встречал. И тем не менее в нее был втиснут небольшой письменный стол, плоский книжный шкаф, стеклянный, с приоткрытой дверцей, откуда на полпути к Гудовичу уже высовывалась книга, панцирная, с арабской вязью на корешке, одна из тех, что уместились. И стул. Больше ничего. Стерильная чистота. Не доставало пинцета, чтобы поддеть и извлечь плод вдохновения из этого пространства.