Братоубийцы
Шрифт:
Я схватил сзади за ворот и подталкивал в строй жену партизана, молодую мать с ребенком на груди. Она повернулась и посмотрела на меня. Никогда, никогда, сколько буду жить, не забуду её глаз. Никогда, сколько ни сделаю добра в будущем, не будет спокойно мое сердце. Она молчала, не разжимая губ, но я слышал в своей груди громкий крик: «Тебе не стыдно, Леонидас? Для чего ты дошел!» И руки у меня опустились. «Мне стыдно, стыдно, – шепнул я ей тихо. – Мне стыдно, милая, но я солдат, я потерял свободу, я не человек. Прости меня». Но женщина ничего не сказала, только подняла высоко голову, прижала ребенка к груди
Мысль эта (поверишь, любимая?) утешила меня. Не пройдет бесследно, подумал я, жестокость, низость и несправедливость, что мы творим здесь. Они разбудят и ожесточат душу оскорбленного. Эти кастельянцы могли бы прожить всю жизнь в рабстве и спячке, так и не подняв головы. А наши зверства им на пользу: не дадут загнить в бездействии и трусости. И рабы, те, которых мы теперь пинаем, проснутся, и горы падут и раздавят долины. И предводителями их, Бог даст, будут такие, как этот ребенок, которого молча сжимала сегодня в объятиях его гордая мать.
17 февраля. Война, война и снег. Холод, голод, воронье. А потом настороженная тишина, а потом снова холод, голод, воронье. Патрули на снегу. Ночью стоят часовые. Один из наших не вернулся, мы бросились искать, взяли собак – все обыскали. Мы нашли его в ущелье замерзшим, с выклеванными глазами. Вороны всегда начинают с глаз. И повсюду на горных тропинках мулы и лошади, убитые снарядами, издохшие от холода и голода. «Мне не жалко, когда гибнут люди, – сказал мне сегодня Васос. – Поделом нам. А вот мулов и лошадей жалко».
22 февраля. Ради чего я воюю? Ради кого я воюю? С каждым днем сомнения мои растут, а с ними вместе и муки… И до того уже дошло – далее подумать жутко! – что самыми сносными минутами моей жизни здесь стали те нечеловеческие минуты, когда я с винтовкой в руках охочусь на людей. Потому что тогда нет ни времени, ни сил думать о чем-либо. Я только стараюсь, как это делают звери, убивать и не быть убитым. Но как только затихает страшный шум побоища, снова передо мной этот ужасный вопрос, как змея перед прыжком. А может быть, я, воюя, защищаю ложь и несправедливость, порабощаю Грецию, спасаю подлецов? Может быть, это мы предатели, мы продаем Грецию, а те "изменники" в горах, может быть, они и есть арматолы и клефты 1821 года5? Как мне узнать, где правое дело, а где ложь? Как решить, с кем идти и ради чего отдать свою жизнь? Для воина я думаю, нет большего мучения.
Сегодня опять капитан вывел утром пятерых юношей, крепких, статных парней, и расстрелял их за то, что они отказались вступить в королевскую армию. Идея, которая рождает такой героизм, такое презрение к смерти – может, ли она быть не истинной? Этот вопрос я задаю сегодня себе целый день. Но не нахожу ответа. Потому что я хорошо знаю и сам видел, что “черные шапки” – из противоположного стана – проявляли такой же героизм.
«Пойдете с нами в горы?» – спросили партизаны своих пленников. – «Не пойдем». –«Мы вас расстреляем». –«Расстреливайте! Греками мы родились – греками
И если не является непогрешимым критерием героизм и вера, то как же мне узнать, где истина, где ложь? Сколько героев и великомучеников пожертвовало собой ради бесчестного идеала! Есть и у Бога, есть и у сатаны истинные герои и непорочные мученики. Так как же мне узнать, где правда, а где ложь?
1 марта. Небо и горы слились, ничего не разобрать; тучи опустились до земли, окутали нас. Снег валит и валит, и с самого утра мы убираем его, расчищая проходы во дворе. Сегодня войны нет, не будут спускаться с гор "красные шапки", не будем и мы подниматься в горы. Между нами встал сегодня Бог, переведем дыхание.
Около полудня зашел Стратис, увидел нас – мы сидели, забившись угол казармы: Васос, верный мой друг, Панос, простодушный пастух, и Левис, сатанинский Аврамикос. Стратис сделал нам знак, и мы встали.
– Пойдемте, – сказал он. – Вы мне нужны.
Он шел впереди, мы за ним, ступая по следам друг друга и проваливаясь по колено в снег. Он толкнул какую-то дверь, вошел. Дом был пуст, несколько дней назад мы побывали здесь, схватили хозяев-стариков и бросили за проволоку: у них было два сына, известных смельчака, и оба были в партизанах.
В углу стоял низкий круглый стол. Мы нашли топор, разрубили стол на куски и развели огонь в очаге. Разломали и убогий диванчик. Разгорелся огонь, мы собрались у очага, тесно сгрудились, вытянули руки, стали греться. И вот заледеневшие руки и ноги стали отходить, веселее побежала кровь в жилах, посветлели лица. Посмотрели мы друг на друга: как мало нужно бедному человеку для счастья! Мы протягивали руки к огню, словно молились, словно этот огонь был древнейшей и любимейшей богиней человека, его величайшей благодетельницей, и она, собрав нас вокруг себя, как наседка цыплят, сроднила нас своим теплом.
Нас было пятеро, у всех разные идеалы, разная работа, разные цели в жизни – пять непохожих друг на друга миров. Стратис – типографский рабочий, Панос – пастух, Васос – столяр, Левис – торговец, я – студент. И все же теперь, греясь у одного очага, мы, казалось, слились и стали одним существом. Пробежало по жилам тепло –оттаяло и сердце. Несказанное блаженство охватило нас; оно поднималось снизу, от протянутых к огню ног, и поднималось вверх, наполняя колени, живот, сердце, голову. Панос, разморенный, закрыл глаза и уснул. Мне стало завидно, и я собрался было сомкнуть веки – столько ночей без сна – но Стратис со злостью пнул меня.
– Я вас сюда не спать позвал, откройте глаза, дохляки! Мне надо прочитать вам что-то важное, – сказал он и достал из кармана письмо.
– Я не знаю, ребята, клянусь, не знаю, как оказалось это письмо у меня в кармане. Есть среди нас, наверное, лазутчик, он и подсовывает. Видели? То "Ризоспастис"6, то красные прокламации, то письма. Так вот, значит, нашел я сегодня это письмо в кармане, раз прочитал, два прочитал, не знаю, что и думать. Позвал вас –давайте вместе прочитаем и обсудим. Эй вы, идиоты, обсудим! Мы же люди, а не овцы, что идут себе на бойню, только блеют: «Бе-е-е, Бе-e-e-e», что значит: «Режь меня, барин, режь. Я на небо попаду».