Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
С той же решительностью, с какой она прежде добивалась Якуба, она потом отбросила его, отшвырнула, как надкушенный плод, как ненужную вещь. Она ни на чем подолгу не задерживалась. Она быстро увлекалась и быстро остывала. Она вечно искала чего-то нового, ей нужно было двигаться, мчаться, бурлить, не стоять на месте. После первых месяцев яростного любовного пыла Гертрудой овладели другие желания, ей захотелось блистать, править бал, превзойти всех в роскоши. Якуб не был скуп. Он и сам сорил деньгами, больше отдавал, чем считал. Но Гертруда была по-истине необузданна в своем расточительстве. Она обставляла свой дом со страстью, покрыла стены дорогими
Дни и ночи она проводила в этом дворце, ремонтировала его и меблировала. Она донимала каменщиков, столяров и обойщиков, каждый раз требуя чего-то нового — переделки, перестройки, перекраски. Она лазила по лестницам, по доскам, по лесам, разъезжала в карете мужа по магазинам, приобретала вещи, возвращала их, меняла, раскаивалась в обмене, меняла снова. Якуб уже начал тосковать по ней, но у Гертруды не было для него времени. Ее манией теперь был дворец, мебельные гарнитуры. Она выскальзывала из его рук, когда он пытался ее обнять.
— Я страшно занята, — говорила она и перед тем, как убежать, протягивала руку за деньгами. — Дай еще денег, Якуб, и побольше…
Якуб давал, давал не считая. Когда дворец был готов, начались балы, визиты. Постоянно во дворце толпились люди, постоянно здесь танцевали, играли, пили, развлекались. Всем этим заправляла Гертруда. Она составляла списки гостей, которых надо пригласить. Она вычеркивала из них друзей и знакомых мужа, недостаточно, на ее взгляд, видных и важных, и включала имена людей, которых ее муж терпеть не мог, но которые были приближенными к верхушке аристократами.
Якубу было уже под пятьдесят, он чувствовал первые признаки усталости, хотел отдохнуть, стремился к тишине после слишком бурной жизни, жаждал практических результатов и стабильности, — и он тяготился постоянными гулянками и балами, всей этой суматохой и весельем. Он не был хозяином в собственном доме, не знал в нем ни минуты покоя. Либо Гертруда устраивала балы, либо ходила на балы. Со счетами дела тоже шли не слишком гладко. Жалованье, которое он получал на фабрике Флидербойма, было огромным, но и оно сильно отставало от гигантских расходов семьи Ашкенази. Якуб подписывал все больше векселей, брал все больше ссуд.
Он не говорил о своих трудностях, но мысль о них сверлила его мозг, когда он лежал один бессонными ночами, ожидая рассвета и возвращения Гертруды с бала. Впервые в жизни он плохо спал по ночам, садился за стол без аппетита, а вместо радости ощущал озабоченность.
Когда Гертруда иной раз отдыхала от суетных ночей и проводила вечер наедине с мужем, он бывал счастлив, счастлив ее любовью к нему. Как в первые месяцы после свадьбы, на нее вдруг нападала страсть к Якубу. И она снова была его рабой, снова лежала у его ног и молила его о любви:
— Медведь, мой волосатый медведь, съешь меня!
Уверенный в своей мужественности, он заговорил с ней о ребенке.
— Гертруда, вот увидишь, как мы будем счастливы. Это будет девочка, с золотыми локонами, как у тебя…
Как все мужчины в годах, он хотел ребенка, и именно дочку, златовласую
Однако она не желала об этом слышать.
С мужским упрямством, совсем не подходившим к ее женственности, она отклоняла материнство.
— Якуб, больше ни слова, — грозила она ему пальцем. — Я еще не готова похоронить себя среди белья и пеленок. У меня еще есть время!
Она осматривала свое тело, гибкое и красивое, и улыбалась со скрытым в недобрых голубых глазах женским торжеством.
— Фу, как отвратительно ходить с животом, который на нос лезет, — кривилась она. — Бррр!
Через несколько лет, когда ей уже было тридцать, она стала матерью, родила ребенка, девочку, как и хотел ее муж. Якуб был счастлив. Ему было за пятьдесят, в его черной бороде появилась седина, но он играл со своей дочкой, как дитя, ложился на землю, лаял, прыгал, пританцовывал. Он с ума сходил от радости. А вот она, мать, очень мало радовалась ребенку. Она не возилась с малышкой, не укачивала ее, а передала полнокровной немке-кормилице с огромной грудью. Она едва замечала свою дочь. Как и прежде, она развлекалась, разъезжала в карете по Лодзи, скупала вещи, ходила на балы, компенсировала время, потраченное на беременность и сидение дома.
Матерью был Якуб. Он расспрашивал большегрудую немецкую кормилицу о том, как ребенок ест, как себя чувствует. При этом он гулил, чмокал своими большими губами, брал девочку на руки, качал ее и убаюкивал. Он никуда не хотел идти. С фабрики он, пританцовывая, бежал в белую комнату дочери и прижимал девочку к себе. В последние годы у него пропало желание ходить по балам, развлекаться. Он полюбил дом, белые стены детской, он хотел спокойного счастья рядом со своей женой и дочерью. Его даже потянуло к жизни в большой семье. Он хотел завести еще детей. Он пресытился бурным весельем, довольно он погулял на своем веку. И он сильно тосковал ночами по Гертруде, которая после родов стала еще красивее и женственнее. Однако она не хотела делить с ним жизнь. Она развлекалась, ночи напролет танцевала на балах, постоянно прихорашивалась, наряжалась. К дочке она едва заглядывала, целовала ее и бежала дальше.
Якуб был печален, зол, дела его тоже не радовали. С тех пор как немцы вошли в город и фабрика встала, Якуб совсем сник. Предприятие не давало дохода, а наследники Флидербойма требовали денег, так же как их требовала Гертруда, ничего не желавшая знать о счетах мужа, о тяжелых временах, которые он переживал. Она была ненасытна. Сколько бы ей ни давал муж, все утекало между ее белых пальцев. Хотя Гертруда сама, по собственной воле, вышла замуж за человека намного старше себя, буквально бросилась ему на шею, она тем не менее считала, что принесла себя в жертву, поскольку муж ее годился ей в отцы и уже устал, превратился в домоседа. А значит, она имеет право развлечься, тратить, сколько ей хочется, жить в роскоши и хотя бы так получить от жизни свое.