Братья и сестры по оружию. Связные из будущего (сборник)

Валин Юрий Павлович

— Он всего лишь мальчик. К тому же не слишком здоровый.

— Он весьма разумный мальчик. Прямо на редкость. Отдыхайте, Герман Олегович, — Катя встала и, прихрамывая, направилась к лошадям.

Герман посмотрел на гранаты и пробормотал:

— Насчет бомб зря. Приличная граната. На фронте бы таких побольше…

Слух у девушки был хороший. Обернулась:

— Да я не спорю. Но к ним навык нужен, а учиться некогда. Вы, Герман Олегович, меня за пальбу извините. Я к господам дроздовцам ненависти не питала. Но если

столкнулись на узкой дорожке, то тут уж кто кого. Мне искренне жаль. Я девушка дурная и беспринципная, но когда меня убить собираются, очень раздражаюсь. Инстинкт, вероятно.

Пока Герман мучился, что бы такое ответить, Катя исчезла в темноте. Прапорщик, морщась, вставил затвор на место и зарядил винтовку.

Лечь пришлось спиной к Пашке, спина у пролетария была теплая, широкая, и пахло от него все тем же «комариным» папоротником.

* * *

Проснулся Герман от щебета. Зяблики разгалделись. Думать ни о чем не хотелось. Сквозь веки щекотал солнечный свет. Кобура «нагана» давила в бок, но шевелиться не хотелось еще сильнее, чем вспоминать и задумываться.

— Эй, ваше благородие, снедать будешь или забастовку объявил? — по каблуку сапога постучали. Довольно вежливо, надо думать, господин пролетарий выспался и пребывал в чудном расположении революционного духа.

Герман сел и чуть не стукнулся макушкой об ось брички.

Пашка ухмыльнулся:

— Силен дрыхнуть, господин прапорщик. Давай-ка потрапезничаем. Дел полно.

Герман выполз из-под брички. У ведра с водой устроился на корточках Прот, ополаскивал заспанную физиономию.

— Ты, ваше благородие, давай, тоже умойся. Екатерина Григорьевна о водных процедурах отдельно упомянула.

Завтрак был скромным: остатки хлеба, тоненькие ломтики сала, последний, с трудом расколотый кусок сахара.

— Пояса придется затянуть, — бодро заявил Пашка, наливая в единственную кружку холодной воды. — На ужин щи из крапивы сварим. В обед приказано поститься, костер не разводить. Унюхать могут.

— А ужин не унюхают? — пробормотал Герман, стараясь аккуратнее класть в рот крошащийся колючий хлеб.

— В потемках спокойнее, лишних носов меньше, — пояснил Пашка. — Хитрых дров Екатерина Григорьевна нам припасла. К тому же обещалась к полуночи непременно вернуться. Намекала, что по возможности харчей притащит.

— Ты ей прямо как своему комиссару веришь, — с неожиданной для самого себя злобой сказал Герман.

Пашка глянул искоса:

— Чего ж не верить знающему человеку? Сурова девица, конечно, да как же ей без этого? Ты злобство копить заканчивай. Вчера некуда было деваться. Шлепнули бы нас без долгих разговоров.

— Да с чего ты взял? По себе судите, «товарищы-ы»?

— Что я совсем дурной, чтобы не понять? Твой поручик на нас уже как на прелые колоды смотрел. Да и ты, прапор, если без злобы припомнить, тоже догадался.

Герман

промолчал, взял протянутую Протом кружку с водой. Поздно кричать, револьвером грозить. Преступник и однозначный предатель вы, господин «почти подпоручик».

— Павел, а что еще Екатерина Григорьевна приказала, когда уходила? — спросил мальчик, собирая крошки с тряпицы, служащей скатертью.

— Первое — вести себя тише мышей, — Пашка загибал пальцы. — Второе — обиходить лошадей. Третье — пулемет должен блестеть, как у кота яйца. Винтовки и шпалеры — само собой. Четвертое — постираться. Про ужин я уже сказал. Главное — соблюдать повышенную бдительность. Да, когда будем стираться, не забыть про командирские галифе и сорочку.

— Я стирать дамские портки не буду, — категорически заявил Герман.

— Ага, ты же гордый, — кивнул Пашка. — Ничего, обойдемся. Я вот Екатерине Григорьевне юбку помогал штопать, не погнушался. Хрен с тобой, ваше благородие. Ты хоть свое исподнее простирни. И повязку. А то вокруг благородного лба чирьи венчиком разбегутся.

— Я работы не боюсь, — резко сказал Герман. — И лошадей почищу, и все остальное сделаю. Но полоскать женское белье занятие непристойное, и никакие революционные декреты меня это делать не заставят.

— Какое ж белье, ежели это галифе? — удивился Пашка. — Экий ты законник, ваше благородие. Окуляры треснутые, а все туда же.

— Я могу постирать, — сказал Прот. — Кому-то все равно на страже стоять придется. Сама-то она давно ушла?

— Так едва забрезжило, меня разбудила, — с гордостью сказал Пашка. — Одежку приготовили, и ушла себе. Вот только нога у нее побаливает. Голеностоп поврежден. А до Мерефы далековато. Как дойдет?

— Она выносливая, — процедил Герман. — Как кобыла породистая.

— Это да, — Пашка глянул насмешливо. — Только ножки у нашей Екатерины куда симпатишнее лошадкиных. О-хо-хо, и откуда этакие барышни берутся? Нет, обязательно нужно в Москву съездить.

— Какая она тебе барышня? На ней оружия бряцает, больше чем на броневике.

— Ну, все едино, — отчего-то разом помрачневший Пашка поскреб голову, очищая кудри от травинок и прочей шелухи. — Екатерина Григорьевна наша, она… Знаете, как она австрияцкий штык пристроила? Вот сюда, — парень похлопал себя по пояснице, — и, что чудно, — не заметно. Задок как задок. Глянуть приятно.

Герман молча поднялся и пошел к лошадям.

— А я що? Я ж только про штык, — пробормотал Пашка и подмигнул мальчику.

* * *

Вода журчала, ступням было прохладно. В ветвях шумели птицы, и солнечные лучи, под задорный «фьит-фьит» зябликов, наперегонки скользили по узкому руслу ручейка. Вот с кальсон пятна смывались куда как труднее. Герман тер и с золой, и с песком, но результаты были весьма неутешительными. Да, белье одичавшего мужчины — весьма постыдное зрелище.