Братья наши меньшие
Шрифт:
— Крепись! — так закончил свою речь Павлыч и отошел в сторонку.
В толпе как раз возникло движение: расталкивая народ, ко мне двигалось мое брюнетистое проклятие, образованный секретарь со знанием английского и немецкого, чудо-девушка Иришка. Я поспешил в противоположную сторону. Свернул за угол, где наткнулся на чету Птицыных. Птицын-муж работал программистом, а Птицына-жена сидела в бухгалтерии. Как раз сейчас они стояли за углом и страстно целовались, спрятавшись от бдительных медсестер и назойливых коллег за грудой старых каталок. Увидев меня, растерялись и замерли. Мне было не до приличий, и я пошел напролом. Растолкал супругов и свернул за угол. Потом еще раз свернул. Больничные коридоры напоминали лабиринт. Повернув очередной раз,
— Я не маньяк, — успокоил я девушку.
Наверное, заявление испугало ее еще больше. Медсестра пискнула: «Извините» — и зацокала каблучками по коридору. Я крикнул ей вслед:
— Девушка, а где здесь туалет?
— Прямо до упора, не сворачивая… — выдохнула она и исчезла в ближайшем кабинете, на двери которого висела табличка «сестринская». Наперекор табличке из кабинета слышался баритон.
— Глаза бешеные! — донеслось оттуда.
Дверь скрипнула, и в коридор выглянула любопытная, в бледно-желтых кудряшках, женская голова.
— Что там еще? — спросил недовольный мужской голос.
Глупое хихиканье в ответ.
Я виновато улыбнулся. Чтобы поставить точку в идиотской встрече, развернулся и бегом припустил к туалету.
Туалет был один. И для мужчин, и для женщин. Нет, на самом деле их было два: вот одна дверь, вот вторая. Но какая куда ведет, понять невозможно. Обе одинакового бледно-синего цвета, шершавые, окрашены неровно. Я закрыл глаза и наугад ткнул пальцем. Палец выбрал левую дверь. Зайдя в маленькую кабинку, я первым делом заперся на щеколду. Обернулся и увидел на унитазе стульчак — не чудо ли? Ни разу еще не видел в больницах стульчаков. Я поправил брюки и уселся на унитаз. Хотел собраться с мыслями, но ничего не получалось. Думал о жуке-скарабее, пытался вспомнить что-нибудь из древнеегипетской мифологии, но получалось плохо. Ничего не получалось. С древнеегипетской мифологией я был знаком по школе, и на этом наше знакомство завершилось. Но что-то такое в голове мелькало. Жуки-скарабеи, пирамиды, сфинкс. В конце концов, аналитик я или кто? Завтра же войду в сеть и найду все о жуке. Заодно посмотрю, что имеется в сети насчет Древнего Египта. Ничего ведь не теряю. Поможем таинственной организации разоблачить шизофреническую общину «желтых». Заодно узнаем что-нибудь новое о моей способности.
Слева зашумело; скрипнула дверь, и за стеной кто-то шепнул:
— Сюда, милая…
Я замер; даже дышать перестал, вцепившись в края стульчака.
— Увидят… услышат…
— Тсс… не услышат… а я… я не могу без тебя…
— Такое чувство, словно я опять маленькая девочка… ох… шубу помнешь… давай… сюда ее… повесим… ах… да, мой котеночек…
Шорох сминаемой одежды; тихий сладостный стон, хриплое покашливание и вслед за ним — снова стон.
Маленькая девочка?
— Милая…
— Люблю тебя… мой ласковый зайчонок…
Шефи жена Шутова, пухлый конверт в кармане и нежное рукопожатие .
Я нарочно громко, насвистывая что-то, поднялся; в соседней кабинке притихли. Я нажал кнопку на сливном бачке — оказалось, что чертов бачок сломан. Вода продолжала литься тоненьким ручейком, напора не было; я громко выругался — получилось натурально.
Добавил на всякий случай:
— Идиотские больничные туалеты, как же я вас ненавижу, проклятые!
Шмыгнул громко, от души; пнул дверь мыском ботинка — дверь распахнулась и собралась закрыться снова, намереваясь по пути стукнуть меня по носу, но я удержал ее рукою. Потоптался на месте, отстукивая каблуком по кафелю, и свернул направо, к раковине; открыл кран — вода текла. Почти чистая, с едва заметной примесью хлорки. Пока она шумела, я прислушивался к мыслям, но в голове было пусто. Осталась глухая досада и невнятная злость. Я чувствовал, что ненавижу Шутову. Было плевать на Мишку, но его жену я ненавидел. Хотелось побежать — быстро-быстро; выбежать на улицу и с разбегу
Я закончил мыть руки и спокойно вышел из туалета.
Перед зданием больницы было шумно. По больничному парку, петляя среди корявых низких деревьев, совершали моцион больные и посетители. Фырчали навороченные машины у западного крыла; в том крыле лечились «платники».
Где-то среди машин укрылась иномарка шефа. И «жигуленок» Павлыча.
На самом деле я должен был выйти как раз через западное крыло, но заплутал в больничных коридорах и очутился здесь.
А здесь было громко и чересчур грязно, особенно для больницы: окурки и шелуха устилали грязный снег. У железных ворот сидели бабушки в шерстяных платках, синтепоновых куртках и теплых чулках. Они гордо восседали на низких раскладных табуретках и торговали семечками. Бизнес шел неплохо, подходили к бабкам часто. Особенно старались парочки — они лузгали семечки как заведенные, чем напомнили мне Абстрактную Лузгательную Машину. Эту машину выдумал Игорек в далекие студенческие годы. По мысли Игорька, у машины был реальный выбор: продолжать щелкать семечки или поговорить с другой машиной по душам; та тоже лузгала. Всего один маленький шаг — и от одиночества не осталось бы и следа, но машина раз за разом выбирала семечки и шелуху. Несмотря на то что давно уже устала лузгать, несмотря на то что ее уже тошнило от семечек.
Эта машина никогда и ни за что не выберет разговор, сказал мне Игорь. Она забьет рот чем угодно, но не словами. Она забьет рот семечками, газированной водой, таблетками для похудания — лишь бы имитировать действие. Лишь бы не надо было говорить, а тем более — слушать.
— Кирилл! Кирилл Иванович!
До дня ее рождения сто девяносто пять дней.
Сейчас на Лерочке курточка белого цвета; когда-то белоснежная, она сейчас кажется серой; голову Валерии прикрывает смешная черно-белая шапочка с двумя помпончиками, как у шута. Матерчатые шарики весело прыгают из стороны в сторону, пока Лера торопливо шагает ко мне. Глаза у нее серьезные, а на лбу прямо между бровей появилась сердитая морщинка. В левой руке ее тлеет недокуренная сигарета, тонкая как спичка. Что-то дорогое и модное с фильтром, который стопроцентно задерживает никотин и смолы.
Закуривая дорогую сигарету, вы чаще всего платите за удовольствие курить бумагу.
— Привет, Лерочка, — сказал я тихо, когда она остановилась рядом.
— Лерочкой меня отец звал, — нахмурилась она и отвернулась; молчала, со злостью разглядывая серую больничную стену. Потом затянулась и сердито топнула кроссовкой. Грязь брызнула во все стороны, и часть ее осела на моей штанине. Как обычно.
Я вздохнул.
— Извини… Валерия.
— Вы их видели, да? — Она повернулась ко мне.
— Кого? — спросил я и поднял лицо к небу. Небо было похоже на простоквашу: такое же белое и мерзкое, как та простокваша, которая стоит в моем холодильнике, которая когда-то была молоком. И где-то в глубинах этого стылого неба родилась капелька; рождена она была для того, чтобы стукнуть меня по лбу, скатиться по переносице к скулам, свернуть и попасть в рот.
— Маму и этого… — Лера замолчала. Снова затянулась, подержала дым во рту и выпустила. Дым тянулся к ее ноздрям и растворялся во влажном холодном воздухе.
— Будешь курить не затягиваясь, получишь рак губы, — сказал я.
Она посмотрела с иронией:
— А если буду затягиваться, получу рак легких? Небогатый выбор.
— С чего ты решила, что я их видел?
— Следила. Они пошли в туалет. А потом — сразу — вышли вы. И я тогда спустилась сюда. — Губы у девчонки задрожали. Она посмотрела вверх на простоквашное небо и прошептала: — Какое ужасное сегодня небо. Оно похоже на…
— На простоквашу, — сказал я, удивляясь, как схожи наши мысли.