Братья не по крови
Шрифт:
Дальше – все в тумане. Когда окончательно в себя пришел, оказалось – я уже не в Ираке, а в Катаре, в какой-то миссии красного креста.
Осколок из моей груди уже вытащили, и рана подживать стала, а вот с визитной карточкой проблема. Пуля эта проклятая из моей рожи кусок мяса вы-рвала, мне концы раны нитками стянули, и стал я похож на монстра.
Одежда моя естественно исчезла, а на мне была надета пижама. Врать не стану, пижама хорошая, американская, наверное. Слегка не по росту, но мне же не на танцы в ней. И еще один изъян у этой пижа-мы был – в карманах пусто: ни денег,
Однажды к моей койке (она прямо на площади перед больничкой стояла, в палатах места для меня не нашлось), подошла девица и за-говорила со мной на ломаном русском языке. Видать, догадалась, что я русский. Девицу звали Пэт, она была канадкой с глубокими и древ-ними русскими корнями и трудилась здесь в миссии сестрой милосер-дия. Сказала, что услышала русский мат, когда я бредил.
По-русски многие матерятся, даже китайцы, но Пэт почему-то решила, что я рус-ский. Наверное, потому, что я на китайца не похож.
– А ты откуда русский мат-то знаешь? – спросил я ее. – В вашей семье его не забыли? Матерятся помаленьку?
– У нас в Канаде теперь много русских эмигрантов новой волны проживает, – ответила Пэт. – Все матерятся.
Велик и могуч русский язык!
Я ее о своей одежде спросил, она пообещала узнать, но на сле-дующий день трагическим голосом сообщила, что меня в этот
'хос-пис' привезли почти голого, в одних трусах и татуировках.
Понятно! Деньги мои кто-то спи…украл, и документы кто-то спи…украл. И этот кто-то стал богаче на пятьсот баксов, за минусом стоимости четырех чашечек кофе, да, к тому же, обзавелся хорошей ксивой. Повезло ему! А я, стало быть, оказался на чужбине, изуродо-ванный и израненный, без денег и без документов. Зашибись!
Удру-жил мне Жбанов! Вот тебе и двое суток! Туда и обратно. Туда, то есть сюда, я прибыл, а вот как обратно?
…С Пэт мы подружились. Я даже подозреваю, что она в меня втюрилась, невзирая на мою новую экстравагантную внешность. Когда мы с ней прощались, это случилось где-то через месяц со дня нашей первой встречи, она плакала и предлагала уехать с ней в Канаду.
Мо-жет, нужно было принять ее предложение? А? Это я сам у себя спра-шиваю. Жил бы сейчас где-нибудь в Торонто или в Монреале.
Сделал бы себе хорошую пластику, выправил бы поврежденное иракской пу-лей лицо, ну, если бы, конечно, денег раздобыл. Да раздобыл бы, куда б я делся? Пэт помогла бы мне устроиться на работу. Жил бы, трахал ее. Из благодарности. Но я не смог. Не любил я Пэт. Как женщину не любил. Нос у нее был великоват, лицо сильно веснушчатое, а груди почти совсем не было, мне другой тип женщин нравится. Дурак!
Знал бы тогда, что со мной вскорости произойдет, не стал бы кочевряжить-ся…
Зачем я об этом сейчас думаю? Зачем я вспоминаю Жбанова, Пэт,
Генку Воротникова? Они
Так, все, сосредоточься, Гуинплен. Вот, блин! Быстро я к своему новому прозвищу привык, даже мысленно себя так называю.
Итак. До Манжурска – один рывок. Вон там засада, за ней – до-рога проселочная. Засаду я во время своей разведки срисовал. Сала-ги! У дороги нас ждут. Ну что с них взять? Молодежь!
Я остановился у зарослей орешника и, приложив палец к губам, поманил к себе Рэбэ. Он подошел, а я осторожно приподняв ветку, по-казал:
– Вон в том кочкаре ребятишки с автоматами сидят.
Он пригляделся:
– Вижу.
– Нам сейчас чуть западнее обойти их, а там – не оцепление, а решето.
– Ага. – Рэбэ кивнул головой.
Только мы двинулись, я впереди, за мной Рэбэ, за ним Хохол с
Выкидышем, как слева от нас засвистели винты вертушки, саму вер-тушку скрывал густой лес.
– О, бля, – тихо выматерился Хохол. – Это че за херня? Откуда?
Вертушка по-видимому села, потому, что винты ее стали сви-стеть по-другому. Только этот свист утих, как возник новый. Откуда-то издалека в нашу сторону летел еще один вертолет.
– Эта вертушка побольше, – сказал Выкидыш. – Похоже на штур-мовой десантный вертолет.
– Это уже и без тебя понятно, – огрызнулся Рэбэ. – Вычислили нас, что ли? А ну-ка, ходу! Уходим отсюда. Туда, на северо-запад! Вглубь леса! В самую чащу! – И бросился бежать первым.
Я бежал вслед за Рэбэ и шкурой ощущал опасность. Я ее чуял. Как зверь! И она надвигалась на нас не сзади, где прятались в кочкаре бойцы оцепления, она шла не оттуда, откуда прилетели вертушки, она притаилась где-то впереди – там, где кончалось редколесье, и начи-налась непролазная чаща. Рэбэ хотел поскорей добежать до нее, скрыться в ней, а мы бежали прямо в лапы опасности. Я негромко крикнул Рэбэ, хотел, чтобы он сменил направление и взял западнее, но он меня не услышал, несся, как угорелый. Я ускорился, чтобы его догнать и тут увидел Японца. Даже не его самого, я увидел его глаза, злые, водянистые. Да нет, вряд ли я их увидел, до Японца было мет-ров пятьдесят. С такого расстояния только в кино жертва видит глаза снайпера, видит выражение этих прищуренных глаз, различает каж-дую крапинку на радужной оболочке. Нет, я почувствовал глаза
Япон-ца, представил их, воспроизвел в своем сознании. Если меня сейчас не убьют, если я еще какое-то время поживу на белом свете, боюсь, что мне каждую ночь будут сниться эти глаза. И тогда я буду просы-паться в холодном поту, включать ночник, тянуться за сигаретами и долго лежать без сна, вспоминая все, что со мной произошло по воз-вращению из Катара. Буду вспоминать Рэбэ, Хохла,
Выкидыша – всех и каждого. Потом, поняв, что все равно не засну, или засну, но не ско-ро, пойду на кухню, достану из холодильника водку, и буду пить. В одиночку…